Уолтер Айзексон - Эйнштейн. Его жизнь и его Вселенная

“Но эту моду, – запротестовал Франк, – ввели именно вы в 1905 году!”

Ответ Эйнштейна: “Хорошую шутку не надо повторять слишком часто” 61.

В середине 1920-х годов достижения теоретиков – Нильса Бора и его коллег, включая Гейзенберга, – послужили основой того, что позднее было названо копенгагенской интерпретацией квантовой механики. Свойство тела можно рассматривать только в контексте того, каким образом это свойство наблюдается или измеряется. Разного рода измерения не просто представляют собой один из возможных вариантов описаний единой картины, а являются дополнительными по отношению друг к другу.

Другими словами, нет единой основополагающей реальности, независимой от наших наблюдений. “Неправильно думать, что задача физики – выяснить, чем является природа, – утверждал Бор. – Физика выясняет, что мы можем сказать о природе” 62.

Поскольку эту так называемую “лежащую в основе всего реальность” обнаружить нельзя, значит, нет строгого детерминизма в классическом понимании этого термина. “Когда человек хочет рассчитать “будущее”, основываясь на “настоящем”, результат может быть только статистическим, – говорил Гейзенберг, – поскольку узнать все детали настоящего нельзя” 63.

Когда весной 1927 года квантовая революция достигла апогея, Эйнштейн воспользовался 200-й годовщиной со дня смерти Ньютона, чтобы защитить классический взгляд на механику, основанную на причинности и достоверности. Двадцатью годами ранее Эйнштейн с юношеской беззаботностью обрушил многие из столпов, на которых зиждилась вселенная Ньютона, среди них и абсолютные пространство и время. Но теперь он был защитником установленного ранее порядка и Ньютона.

Кажется, сказал Эйнштейн, что из новой квантовой механики исчезли жесткие причинно-следственные связи. “Но последнее слово еще не сказано, – возразил он. – Возможно, сам дух метода Ньютона даст нам силы восстановить союз между физической реальностью и основополагающей характеристикой его учения – строгим выполнением принципа причинности” 64.

Эйнштейн до конца так и не изменил свое мнение, даже когда эксперименты раз за разом доказывали справедливость квантовой механики. Он оставался реалистом, символом веры которого была объективная реальность, уходившая корнями в достоверность, существующую вне зависимости от того, можно ли ее наблюдать.

Что же заставило Эйнштейна уступить революционную тропу молодым радикалам и занять охранительную позицию?

Молодой эмпирик, находившийся под впечатлением трудов Маха, Эйнштейн был готов отрицать все, что невозможно наблюдать. В это число входили такие понятия, как эфир, абсолютные время и пространство, синхронность. Но успех общей теории относительности убедил его, что скептицизм Маха, хотя и может быть полезен, когда надо избавиться от ненужных понятий, не слишком помогает при построении новых теорий.

“Он окончательно загнал старую клячу Маха”, – жаловался Эйнштейн Мишелю Бессо, прочитав статью, написанную их общим другом.

“Мы не должны обижать бедную лошадку Маха, – отвечал Бессо. – Разве не она позволила пройти извилистый путь к теории относительности? И кто знает, может, и в случае этого мерзкого кванта она тоже сможет пронести Дон Кихота а-ля Эйнштейн через все преграды!”

“Ты знаешь, что я думаю об этой лошадке Маха? – написал Эйнштейн в ответ. – Она не может произвести на свет что-нибудь живое. Она может только истребить вредных паразитов” 65.

В зрелые годы Эйнштейн еще больше утвердился во мнении, что объективная “реальность” существует, можем мы ее наблюдать или нет. Он раз за разом повторял, что вера в существование внешнего мира, не зависящего от наблюдателя, является основой любой науки 66.

Кроме того, Эйнштейн сопротивлялся приятию квантовой механики, поскольку она порывала со строгими причинно-следственными связями. Вместо этого новая теория описывала реальность в терминах индетерминизма, неопределенности и вероятности. Истинный последователь Юма не стал бы об этом беспокоиться. Нет другой причины, кроме, возможно, метафизической веры или укоренившейся привычки, считать, что природа оперирует абсолютно достоверными величинами. Столь же разумно, хотя, вероятно, и не столь привычно, полагать, что некоторые вещи происходят случайно. И конечно, все больше свидетельств указывали на то, что на субатомном уровне дело обстоит именно так.