Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

Он не получал никаких приказаний в отношении статуса арабов. Клейтон оказал нам эту услугу, полагая, что мы заслуживали того, на что претендовали, поэтому Бэрроу, пришедшему сюда с уверенностью в том, что они завоеванный народ, и даже удивленному моим допущением того, что он являлся моим гостем, не оставалось иного выбора, как в дальнейшем исходить именно из этого своего статуса. В эти минуты моя голова работала на полной мощности над нашим взаимным поведением, чтобы предотвратить первые фатальные шаги, которыми лишенные воображения британцы из самых прекрасных побуждений на свете обычно парализовывали чувство естественной дисциплины и создавали положение, требовавшее многолетней агитации и последовательных реформ.

Я изучил Бэрроу и был готов к общению с ним. Много лет назад он обнародовал свой символ веры в страх как во всеобщий и главный мотив, побуждающий к действию на войне и в мирное время. Теперь я считал страх слабым, переоценивавшимся мотивом, не сдерживавшим, а просто стимулировавшим, ядовито стимулировавшим, каждая инъекция которого служила очередному, каждый раз более широкому усвоению системы, к которой применялась. Это провоцировала моя интуиция в отношении неизбежного. Поэтому-то я и был очень колючим и возвышенным.

Бэрроу сдался, попросив меня найти для него фураж и продовольствие. Действительно, мы скоро пришли к согласию. Когда я на площади обратил внимание генерала на небольшой шелковый вымпел Насира, выставленный на балконе обугленного губернаторского офиса с дремавшим под ним караулом, Бэрроу вытянулся по стойке «смирно» и четко отдал честь этому символу власти под одобрительный гул арабских офицеров и солдат.

Мы, в свою очередь, старались настойчиво подчеркивать свои притязания в рамках политической необходимости. Мы создавали у всех арабов впечатление, что эти индийские солдаты были гостями и что им следует позволять и даже помогать делать все, чего они пожелают. Эта доктрина поставила нас перед лицом неожиданных осложнений. Так, например, в деревне исчезли все цыплята, а трое конных индусов стащили с балкона вымпел Насира, пытаясь снять с его изысканного древка серебряные украшения и наконечник. Все это подчеркивало резкий контраст между английским генералом, отсалютовавшим арабскому флагу, и солдатами-индусами, занимавшимися грабежом, контраст, способствовавший окрашенной расовыми чувствами недоброжелательности арабов к индусам.

Тем временем мы захватывали все больше и больше турецких солдат и оружия. Пленных насчитывались уже тысячи. Некоторых мы передавали англичанам, и тогда их учитывали для статистики повторно, большинство же разместили на постой по деревням. Новости о полной победе дошли до Азрака. Днем позже приехал в своем «воксхолле» Фейсал, в сопровождении вереницы наших броневиков. Он обосновался на станции. Я явился к нему с докладом. Когда я его закончил, комната содрогнулась от слабого землетрясения.

Напоивший и накормивший своих верблюдов Бэрроу должен был поехать на встречу с Чевелом под Дамаском, где они могли бы договориться о совместном вступлении в город. Он просил нас удерживать правый фланг, что меня устраивало, потому что там вдоль Хиджазской железной дороги действовал Насир, сокращавший численность главных сил отступавших турок, непрерывно атакуя их днем и ночью. Мне все еще предстояло сделать многое, а для этого следовало остаться в Дераа на следующую ночь, наслаждаясь покоем, наступившим после ухода войск. Станция находилась на границе открытой местности, и расположившиеся вокруг нее индусы раздражали меня своей неприкаянностью. Сущность пустыни открывается, когда едешь по ней в одиночестве, как сын дороги, отрешившийся от всего мира. Эти отряды, похожие на отары медлительных овец, казались недостойными привилегии находиться в необъятном пространстве.

Мой рассудок воспринимал индийских офицеров и солдат как что-то хилое и ограниченное, как людей, которые сами считали себя посредственностями. Они были совершенно не похожи на здравомыслящих, цветущих здоровьем бедуинов. Обращение индийских офицеров со своими солдатами внушало ужас моим телохранителям, никогда раньше не встречавшимся с таким неравенством личности.

Здесь я почувствовал человеческую несправедливость; я так ненавидел Дераа, что каждую ночь спал со своими людьми на старом аэродроме. Мои телохранители по привычке о чем-то препирались у обгорелых ангаров, и в тот вечер Абдулла в последний раз принес мне рис в серебряной миске. Поужинав, я попытался на досуге мысленно заглянуть вперед, но мыслей не было, а мечты угасли, как свечи, под сильным ветром успеха. Впереди маячила наша вполне ощутимая цель, позади же было двухлетнее напряжение с его забытыми или, наоборот, прославлявшимися страданиями и лишениями. В голове роились названия, всплывавшие в памяти в превосходной степени: великолепный Румм, блестящая Петра, очень далекий Азрак, очень чистая Батра. Самых кротких и мягких взяла смерть, а какая-то резкая пронзительность остававшихся причиняла мне боль.