Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Потом раздаются возмущенные всхлипы. Это малыш. Он начинает хныкать и прекращает только ранним утром.

Может быть, мне стоило все-таки разбить палатку в горах, вяло думаю я, когда утром механически переставляю ноги шаг за шагом. Моя голова весит столько же, сколько рюкзак за спиной.

Когда я путешествовал по Франции, то проводил на улице почти каждую ночь, и даже палатки у меня не было. Я просыпался в полях, на автобусных остановках и под балконами, покрытый росой, в соседях у меня были жуки и улитки. Но это было все равно здорово! Я чувствовал тогда, как будто действительно наша маленькая речка Ауэ уносит меня к океану.

Джули считает, что мне следует закрыть свой блог, продать фотокамеры и идти просто так, для самого себя. Ей не нравится вся эта суета. Я не знаю, что ей ответить, но я рад уже тому, что она снова со мной разговаривает. Пусть даже не так, как раньше. Она теперь гораздо реже смеется.

В деревне Аньго есть мавзолей. Его крыша элегантно изогнута, и я бы не разглядел в нем мусульманскую архитектуру, если бы не старый распорядитель. По его каппе сразу видно, что он принадлежит к народу хуэй.

– Все новое, – говорит он о зданиях. Они построены в девяностых годах. Восемьсот лет на этом месте стояли старые здания, скрывая в себе останки мусульманского миссионера. Но потом пришла Культурная революция.

– Ханьцы? – спрашиваю я, и это больше похоже на предположение, чем на вопрос.

Но он отмахивается.

– О нет, это сделали мы сами.

Самые большие разрушения учинили соседские жители, принадлежащие к хуэй. Они напали, как дикие звери, даже кирпичи не смогли устоять под их натиском. И по сей день не все детали еще найдены.

– Наш мавзолей был разбросан по всей общине, – говорит он и сухо смеется. В его смехе ни малейшей радости, но я все же благодарен ему, что он на мгновение наполнил чем-то живым тягостное молчание истории.

Вскоре после того, как я вышел из Аньго, я покинул Ганьсу, и теперь передо мной лежит Нинся-Хуэйский автономный район. В Китае есть пять таких районов, и каждый из них подчиняется одному из меньшинств, которые официально сами всем здесь управляют: Тибет для тибетцев, Синьцзян для уйгуров, Гуанси для чжуанов, Внутренняя Монголия для монголов, а Нинся для народа хуэй. Это звучит проще, чем есть на самом деле, потому что внутри провинция имеет больше тысячи автономных округов и общин, и самоуправление в большинстве из них ограничивается вопросами культуры. Переход из одной области в другую не очень примечателен: я просто прохожу под табличкой, на которой написано: «Вы входите в Нинся». После этого я засыпаю на лугу, который принадлежит уже Хуэйскому автономному району.

Сумерки застают меня на горной тропе. Я зол на себя: зачем надо было так долго спать в обед? В одиноком ресторанчике я заказываю лапшу и спрашиваю, нет ли у них случайно комнаты. Официантка качает головой. Меня отправляют на гравийный карьер.

Двадцать тысяч тонн. Снаружи доносится грохот машин, но я все равно не могу представить себе такое количество.

– Точно двадцать тысяч? – переспрашиваю я, и господин Чжоу гордо кивает в ответ. Именно так. Двадцать тысяч тонн в день.

Господин Чжоу занимает пост начальника гравийного карьера. Мы сидим в его офисе и беседуем. С нами его брат. Оба они немного младше братьев Янг в Янцюане, но все-таки чем-то на них очень похожи. Они начальники. Они носят пиджаки. И они относятся к тому энергичному типу людей, по которым можно сказать, что они вообще не тратят времени на сон.

Я сажусь на диван, который нынче ночью послужит мне постелью – так великодушно распорядился господин Чжоу. Я сыт, мои свежевымытые ноги уютно расположились в шлепанцах, а стаканчик чая в моей руке пахнет Южным Китаем. Лучше и не придумаешь. Я без умолку болтаю о Европе и Азии, о защите окружающей среды и необходимости правильного воспитания. Братья Чжоу сидят напротив меня и кивают, то ли из согласия, то ли из вежливости.

– Спасибо за такие глубокие размышления о Китае, – говорит младший Чжоу.

Мы еще некоторое время пьем чай, потом они прощаются. Я расправляю на диване свой спальный мешок, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Шум машин становится громче, и у меня возникает чувство, что я его не только слышу, но и ощущаю его.

Вот он проходит через гору, проникает через кафельный пол, взбирается по моим ногам на диван и заползает в ухо. Этот шум – протяжные стоны двадцати тонн гравия, которые ежедневно вырывают из горы здесь, чтобы потом где-нибудь использовать. Я закрываю глаза. Шум добычи гравия соединяется у меня в голове с шумом прошлой ночи в образе огромного бушующего младенца, и я думаю, как много звуков вмещает в себя эта гора!