Майкл Харрис - Со всеми и ни с кем - книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета

Думаю, в детстве мой мозг меньше был подвержен отвлечениям, чем теперь. Я заметил: мне стало намного труднее сосредоточиться на одной книге, одном деле. Кто был тот мальчик, который в один присест, сидя в гостиной родительского дома, проглотил «Парк Юрского периода»? Где подросток, прочитавший за время короткого морского путешествия роман Чарльза Диккенса «Большие надежды» и запомнивший каждое слово из сценария «Бульвара Сансет»? И кто этот небрежно одетый невзрачный мужчина лет под сорок, который пять раз пытался начать читать «Войну и мир», но так и не продвинулся дальше прихожей? Сегодня утром я взял с полки том Толстого и нахмурился. Закладка по-прежнему лежит на пятидесятой странице.

Узнав о смерти кинокритика Роджера Эберта, я перечитал его эссе, опубликованное в мае 2010 года в Chicago Sun-Times. Эберт описывает исчезновение любви к великим романистам XIX века – Джейн Остин, Чарльзу Диккенсу и Федору Михайловичу Достоевскому. Много лет он «читал за завтраком, и кофе добавлял удовольствия к чтению замечательной прозы». Он проглатывал романы от корки до корки, на долгие часы погружаясь в их сложный мир. Но потом Эберт оставил привычку читать за завтраком, да и время на оба этих дела было сокращено до минимума. Романы стали способом не скучать в трансатлантических перелетах. (А когда в айпад стало возможно загрузить несколько серий «Красавцев» [67], романы исчезли и из самолетов.) В последующие годы он неоднократно пытался перечитать «Домби и сына» Диккенса. Книга ему всегда нравилась, но он ее так и не осилил. Это было то же самое ощущение, какое возникало у меня при попытках приступить к «Войне и миру». «Сроки», – пожимал плечами Эберт. Он, как и другие разочарованные почитатели Диккенса, понял, что «вместо поиска содержания мы рассеянно мечемся по книгам и фильмам в поисках раздражителей», чего-то вроде демонстрации «любопытной кошки, застрявшей в картонной коробке».

Доступна ли нам роскошь свободного времени, без которой немыслимо вдумчивое чтение? Особенно сегодня, когда так недостает внимания даже на то, чтобы смотреть ролики про кошек.

Очень важно отметить это сползание вниз. Ведь раньше мы не интересовались никакими кошачьими видео. В детстве я мог часами читать в постели, не отвлекаясь на цифровые устройства. Даже телефон, висевший на стене в кухне, обычно молчал после обеда. Когда истекали положенные мне два часа у телевизора, я искал убежища в романах. Книги были моим пристанищем. Они привлекли меня как занимательные миры, которыми я (слабый ребенок) мог управлять по собственному разумению. Я испытывал неизъяснимое удовольствие, держа в руках этот таинственный предмет. В предвкушении конца истории я испытывал то, что Джейн Остин называла «выжиманием страниц», последовательность поворотов захватывающего сюжета заставляла забывать о реальной жизни.

Печатная книга, увесистая, познаваемая, становилась маленьким ментальным убежищем, где я был полновластным хозяином, тем, что целиком занимало мое существо [68]. Но этот магический фокус не удавался в компании. Я не получал от чтения никакого удовольствия, если рядом кто-то был. Когда родители или братья заходили в гостиную и устраивались напротив с книгой, я начинал отвлекаться, пытаясь представить, о чем они читают. Обычно я вставал и уходил в приисках уединения, отстраненности.

В младших классах я проводил все перемены и обеденный перерыв в школьной библиотеке, сидя в одиночестве за маленьким деревянным столом и читая фантастические романы из серии «Сага о копье» [69], состоявшей из нескольких десятков книг (я прочел их все). Такое поведение, однако, не считалось редкостью, я не был исключением. Многие писатели, да и обычные интроверты воспринимали чтение как уход от действительности. В «Истории чтения» Альберто Мангель пишет о том, как романистка Эдит Уортон уклонялась от исполнения отупляющих правил поведения XIX века, уединяясь для чтения и письма в спальне. Меня обижали на игровой площадке, а Уортон преследовала необходимость носить корсеты и поддерживать светские беседы. В биографии Ричарда Льюиса [70]описаны ее истерики в отелях, вызванные неподходящим расположением кровати в номере. Я готов согласиться с Льюисом, если положение кровати не подходило для чтения. Любой завзятый читатель знает, как важно иметь надежное убежище для совершения этого великого таинства – чтения.

Но теперь норка, где могло спрятаться мое детское «я», навсегда утрачена. Уортон могла скрыться в свою спальню и запереть дверь. У меня же нет ни комнаты, ни вообще места, где я мог бы чувствовать себя в уединении.