Майкл Харрис: Со всеми и ни с кем: книга о нас – последнем поколении, которое помнит жизнь до интернета

Печатный станок похитил у коры головного мозга те участки, которые прежде отвечали за зрение и речь. Вместо того чтобы учиться у наставников и мастеров, человек стал полностью зависеть от лекций и текстов. Посмотрите на широкое распространение дислексии, расстройств внимания и неспособности к обучению, и вы поймете, что все это признаки того, что наш мозг не приспособлен для усвоения столь противоестественных технологий.

Наша привязанность к чтению кажется благотворной и естественной, но в действительности это лишь замечательный способ промывания мозгов. Маршалл Маклюэн, у которого в запасе меньше протоколов изучения головного мозга, чем у Гопник, анализирует негативные последствия книгопечатания в более туманных и расплывчатых терминах. По мнению Маклюэна, печатное слово становится силой притяжения, под влиянием которой происходит реорганизация нашего ума. «Самый очевидный признак печатного слова – это повторение, – замечает Маклюэн, – а очевидный эффект повторения – это внушение, гипноз или одержимость». Согласно Маклюэну, романы Стивена Кинга, перечисление ингредиентов овсяной каши на коробке и слова, которые вы сейчас читаете, – все это заговорщики, заставляющие вас думать, будто внимание, уделяемое нами тонким графическим символам, есть вполне естественный природный акт. На самом деле это не так. Интенсивное усилие, которое приходится совершать, вглядываясь в текст, требует от нас чего угодно, только не заложенных в нас природой способностей. Это действие в корне меняет наше отношение к миру, оно принесло с собой (по убеждению Маклюэна) зарождение капитализма, урегулирование языковых норм и доминирование зрения над другими видами чувств, являющихся неотъемлемой частью нашей жизни. «Глаз стал господином, а голос скатился в бездну». Маклюэн приписывает изобретению Гутенберга появление в нас «навязчивого и агрессивного индивидуализма».

После внедрения массового производства книг мы превратились в «типографских людей», а наш голос стал еще слабее. Технологии письменности и книгопечатания побудили нас уделять больше внимания одним сенсорным входам и отучили воспринимать другие. Сегодня мы отдаем предпочтение информации, которую получаем посредством зрения при чтении, и обращаем меньше внимания на сведения, поступающие через другие органы чувств. Маклюэн дает следующее определение: «Среда – это сообщение». Среда, используемая человеком для общения с миром, изменяет способ восприятия последнего. Любая линза окрашена в тот или иной цвет.

Современные цари тамусы или скварчафико могли бы упрекнуть меня за то, что я пользуюсь телефоном, чтобы вспомнить номер партнера. Действительно, я не помню телефон Кенни. Однако меня это совершенно не беспокоит, я не собираюсь его заучивать. Точно так же взрослые люди, живущие в 2064 году и имеющие возможность доверять все, что подлежит запоминанию, своим электронным устройствам, не будут этим удручены. Напротив, они станут наслаждаться своей ментальной свободой. Многие ли из нас жаждут хранить в голове как можно больше данных? Действительно, ценность информации, достающейся тяжким трудом, можно охарактеризовать словами из диснеевского мультфильма «Покахонтас»: это одна из «вещей, о которых вы даже не знаете, что никогда их не знали». Я не понимаю удовольствия помнить наизусть все нужные номера телефонов, как мой ребенок никогда не проникнется ценностью умения читать топографические карты без помощи GPS. И ни мне, ни ему не придет в голову об этом сожалеть. Это проблема потери самой утраты: невозможно припомнить ценность того, что безвозвратно утрачено и забыто.

Именно поэтому старики в один голос кричат: «Ох уж эти современные дети!» Молодые люди и технологии, определяющие их чувственную восприимчивость, всегда будут в конфликте с восприимчивостью старших поколений, сформированной под влиянием вымирающих технологий. Аборигены цифровых континентов стремительно отчуждаются от обычаев и привычек своих родителей. Этот сдвиг делает их инопланетянами в отношениях с людьми, которые старше всего на одно поколение.

Просмотрев еще раз написанное, я понял, что, пожалуй, слишком консервативен в своих оценках. Пропасть отделяет меня от людей моложе всего на пять лет. Позавчера я разговаривал с двадцативосьмилетним журналистом – и он не считал зазорным во время беседы со мной перебрасываться сообщениями с кем-то еще. (Поверьте, я с болью осознаю, что превращаюсь в человека, которого принято называть «привередой».) С моей стороны было обычное раздражение, не стоящее упоминания, за исключением того, что я все время думал: каково это – постоянно отвлекаться от человека, с которым пьешь пиво. Мне казалось, что 80 процентов его внимания стоили ему 20 процентов моего к нему интереса. Это было обоюдное отвлечение. Но самое неприятное, что он даже не замечал, насколько отчуждает нас друг от друга его обмен сообщениями. Собственно, это его даже не интересовало. «Естественное» внимание человека всего на несколько лет моложе меня невероятно подвижно и фрагментарно. Область внимания стала сильно растянутой.