Ивлин Во - Коронация 1930 года

Все, что мне удалось увидеть в тот вечер, - это последняя партия гостей, с трудом выбиравшаяся из ворот Гебби. Объевшиеся и упившиеся до полного отупения, они были совершенно счастливы. И как им было не позавидовать! Полицейские пытались хоть как-то направить и ускорить их движение, но зады были глухи к пинкам, а спины - к ударам тростью, и ничто не могло нарушить тихой радости. Верные приспешники сообща заталкивали своих вождей на мулов, и вожди сидели в седлах моргая и лучась улыбками; какой-то ветхий старик, усевшийся в седло задом наперед, неуверенно шарил по крупу в поисках узды; иные стояли обнявшись, молчаливой, колеблемой туда-сюда группой; другие, лишенные дружеской поддержки, блаженно катались в пыли. Я вспомнил о них ближе к ночи, когда сидел в гостиной итальянской миссии и принимал участие в мрачной дискуссии по вопросу об императорских капризах в распределении почестей и о том, что это, пожалуй, можно квалифицировать как легкое нарушение дипломатических приличий.

Но был еще парад всех возможных вооруженных сил, как регулярных, так и не очень, в самой гуще которого проследовала удивленная Айрин на такси и в окружении конного оркестра, игравшего на шестифутовых трубах и седельных барабанах из дерева и воловьей кожи. Когда проехал император, к аплодисментам добавился пронзительный, переливчатый свист.

Было открытие музея сувениров, в экспозицию коего входили образцы местного народного творчества, корона, захваченная генералом Нейпиром при Магдале и возвращенная музеем Виктории и Альберта, а еще немалый камень с лункой посередине - некий абиссинский святой носил его вместо шляпы.

Был войсковой смотр на равнине за железнодорожной станцией.

Но нет такого перечня событий, который мог бы передать подлинную атмосферу тех удивительных дней, ни с чем не сравнимую, и зыбкую, и незабываемую. Если я и заострил внимание на беспорядочности торжественных мероприятий, на непунктуальности и даже порой на явных провалах, так только оттого, что именно в этом и состояла характернейшая особенность празднеств и основа неповторимого их очарования. Все в Аддис-Абебе было наугад и наудачу; вы привыкали с минуты на минуту ждать чего-то необычного, и тем не менее всякий раз вас заставали врасплох.

Каждое утро мы просыпались и нас ждал ясный, полный по-летнему яркого солнечного света день; каждый вечер приносил прохладу, свежесть, и был заряжен изнутри тайною силой, и пах едва заметно дымком от очагов в tukal, и пульсировал, как единое живое тело, непрерывным рокотом тамтамов, откуда-то издалека, из не пропускающих свет эвкалиптовых рощ. На богатом африканском фоне сошлись на несколько дней люди всех рас и нравов, смешавши воедино все возможные степени взаимных подозрений и вражды. Из общей неуверенности то и дело рождались слухи: слухи насчет места и времени каждой конкретной церемонии; слухи о разногласиях в верхах; слухи о том, что в отсутствие всех ответственных чинов Аддис-Абебу захлестнула волна грабежей и разбоя; что эфиопскому посланнику в Париже запрещено возвращаться в родную столицу; что императорский кучер не получал содержания вот уже два месяца и подал прошение об уходе; что одна из миссий отказала в приеме первой фрейлине императрицы. {...}

Из всей той недели один эпизод запомнился мне особенно четко. Стояла поздняя ночь, и мы только что вернулись с очередного приема. Жил я {...} во флигеле, чуть поодаль от гостиницы; во дворе, через который мне нужно было пройти, спала серая лошадь, спали несколько коз и спал, завернувши голову в одеяло, гостиничный сторож. За флигелем, отделенная от гостиницы деревянным палисадничком, стояла небольшая группа местных tukal. В тот вечер в одной из них был какой-то праздник. Дверной проем глядел как раз в мою сторону, и я мог видеть отблески горевшей в доме лампы. Там пели монотонную песню, хлопали в ладоши и отбивали ритм руками на пустых канистрах. Поющих было, наверное, человек десять-пятнадцать. Какое-то время я стоял и слушал. Как был, в цилиндре, во фраке и в белых перчатках. Вдруг проснулся сторож и дунул в маленький рожок; звук подхватили другие сторожа в соседних дворах (принятый здесь способ демонстрировать хозяину бдительность); потом он опять завернулся в одеяло и отошел ко сну.

Тихая ночь, и одна эта долгая, бесконечно долгая песня. И вдруг абсурдность всей прожитой здесь недели предстала мне воочью - мой нелепый костюм, спящие звери и, по ту сторону изгороди, не знающий ни сна, ни устали праздник.