Тадеуш Бреза - Стены Иерихона

Разве в то же самое время она и не является неутолимой жаждой доброжелательности? Неспособностью насытиться? Если, однако, только и ощутит это тот, кто приблизится к другим, не желая страдать, тогда, может, достаточно скрыться с глаз людских, но как в таком случае жить? И разве, если скроешься с глаз, скроешься и из мыслей других? И не было ли это концом света?

Свет, свет! Да разве вообще позволит он человеку слишком далеко зайти в неприязни к себе?

- Не для того ли танцуют, чтобы покорить свет? - в последний раз выпрашивает ответ Чатковский.

Что он, собственно говоря, называет светом? Завиша не знает.

Может, для него это бриллианты на пальцах или люди, которые их дают? А для нее? Тот, кто вдохнул в нее танец? Так это он ее покорил. Свет злых взглядов, враждебных мыслей, горьких слов.

С детства они привязались к ней. Она плохо их помнит. Да и вообще хотела бы забыть. Свет этот тоже отвращает ее от ее молодости. Если бы свет просто не любил ее, а он любил досаждать ей. Он не мог забыть. Причем таких будничных вещей.

Того, что она еврейка, что она некрасива, что она вульгарна. Еще когда она носила фамилию Фриш, украла у лавочницы апельсин.

Никогда о таком ничтожном преступлении не вспоминали так долго. Навязать себя свету, покорить его? Слова эти так же далеки от правды, как и она сейчас от ответа. Она понимает себя, но не всегда. Смотрит на Чатковского. Тот опять скажет себе-раз и навсегда, - что она глупа. А может, она танцует, стараясь перечеркнуть память людей. Тогда бы танец ее назывался: позабудьте, пожалуйста, что я такое! Она медленно стягивает меховую накидку с плеч. Они некрасивы. Встает. Мысль ее вот-вот облечется в слова. Она уверена в ней, но не в своих словах. "Может, для того я танцую, - репетирует она про себя, - чтобы свет ни в чем меня не попрекал. Чтобы на то время, .пока я танцую, он забывал, что во мне есть плохого. Так нередко рождается искусство".

- Не знаю для чего, - сдается она, ей не сладить с этим заумным лексиконом. Она все обращает в шутку. - Но могу потанцевать с вами.

После выпитого Кристина Медекша становилась нервной и бестактной. Если двое уединялись, это выводило ее из себя, и она их разводила. Проносилась по всем комнатам, всюду совала нос под каким-нибудь предлогом. Могло показаться, что она пришла с дюжиной сумочек, так как одна, пожалуй, не успевала бы так часто теряться.

- Знаю, - кричала она, - я оставила ее у камина!

Ничего подобного. Зато там, в большом, двойном кресле, нашли приют Мина Зайончковская и Говорек.

- Должна вас побеспокоить, - а пока они стояли по сторонам, дожидаясь, когда она кончит обшаривать кресло, Кристина то и дело выпрямлялась, чтобы их успокоить. -Минутку, сейчас вы займете свои места. Я уже покидаю вас, мои золотые. - Затем, скорее возбужденно, чем шутливо. - А вы помните, спрашивала, - как вы сидели?

И заталкивала их в кресло, прижимая друг к другу, превращая их в игрушку, в какую-то детскую игру, когда надо сложить что-то по прилагаемому образцу. Переплетала им ноги.

- Ах, - попискивала она, - еще подушечку под голову. - Заставляла их повернуться лицом друг к другу, крестя им лбы. - Ну, спокойной ночи!

И с высунутым языком летела в соседнюю комнату, пересказывая все первому же встречному. Ей казалось, что она чудно веселится.

- Ваши волосы и глаза час от часу становятся все чернее, - этими словами задержал ее подле себя Костопольский. - И так каждую ночь?

Кристина в подобном сегодняшнему состоянии все ей непонятное истолковывала как намек эротического свойства, а выпив несколько рюмок, она уже вообще ничего не соображала.

- Каждую ночь? - повторила она и громко рассмеялась.

Когда Кристина ни слова не понимала, она обычно подхватывала последнее, что слышала, как ей казалось, саму соль.

- Вы смеетесь. - Костопольский смотрел на нее с удовольствием, которое слегка омрачалось сознанием, что время не позволит ему это удовольствие приумножить. - Я ведь серьезно!

Она и сама не знала, что говорит, но получилось к месту:

- Мне все равно.

- Когда мне весело, я смеюсь и серьезными вещами.

Но на самом-то деле она не смеялась и над веселыми, ибо смеялся у нее только рот. Горло ее душил уже не смех, а тревожившее ее возбуждение, которое всякий раз мешало ей искренне отдаваться развлечению, - так боль в сердце может отогнать сон.

- А что же в вашей жизни самое серьезное? - Костопольский в тот вечер заговаривал со всеми, кому было весело.

Он так мечтал, чтобы они помогли ему стать одним из них. Но решение, которому он не помешал созреть в себе, воспрещало разрастаться зернышкам радости, которые он хватал. Его занимал отъезд, все, с ним связанное, было не просто. За годы своей политической карьеры он накопил кучу денег. Он боялся попасться, переводя их за границу. Ни один способ не казался ему безоговорочно верным. А тут еще надо было спешить.