Стефан Цвейг - Легенда о сестрах-близнецах

Поистине, словно созвездие Близнецы, сияла в последующие месяцы слава сестер над восхищенной страной на радость и грешникам и благочестивым. Ибо если первые находили у Елены усладу телесную, то духовной усладой дарил вторых блистающий добродетелью образ Софии, и, в силу такого раздвоения, впервые от начала мира в этом городе Аквитании царство божие отделено было от царства дьявола столь отчетливо и наглядно. Целомудренный видел в Софии своего ангела-хранителя, а погрязший в грехах вкушал наслаждение в объятьях ее недостойной сестры. Но в душе смертного между добром и злом, между плотью и духом пролегают потаенные тропки, и вскоре оказалось, что как раз эта двойственность неожиданно явилась источником соблазна. Ибо сестры-близнецы, вопреки столь различному образу жизни, оставались внешне как две капли воды похожими друг на друга: тот же рост, те же глаза, та же улыбка и чарующая прелесть; не удивительно, что многих мужчин охватило смятение. Случалось, что юноша, проведя знойную ночь в объятиях Елены, утром торопился уйти от нее, дабы поскорей смыть с души грех, и вдруг останавливался как вкопанный, протирая глаза,-- уж не дьявольское ли это наваждение? Ибо смиренная послушница в скромном сером одеянии, которая катила в кресле по саду больницы страдающего одышкой старика и без отвращения кротко и ласково вытирала больному беззубый слюнявый рот, казалась юноше женщиной, только что оставленной им на ложе. Он пристально вглядывался: да, те же губы, те же мягкие и нежные движения, правда в порыве не земной страсти, а в возвышенной любви к ближнему; он вглядывался, глаза у него загорались, и мало-помалу монашеское одеяние становилось прозрачным и сквозь него проступало хорошо знакомое тело блудницы. И такой же обман чувств смущал душу тех, кто, выйдя из дому, где он только что с благоговейным трепетом смотрел, как оказывает помощь целомудренная София, за первым углом натыкался на нее, но странно преображенную,-- роскошно одетую, с обнаженной грудью, в толпе поклонников и слуг торопящуюся на пир. Это Елена, не София, говорили они себе, и все же, глядя на послушницу, не могли не видеть ее наготы, и грешные мысли соблазняли их в самом благочестии. От этой раздвоенности произошло такое смятение чувств, что порой желания, наперекор воле, шли превратным путем, и случалось, что юноши в объятиях продажной сестры грезили о непорочной, а встречаясь с доброй самаритянкой, взирали на нее с плотским вожделением. Ибо творец мира сего, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них; поэтому они всегда требуют от женщин обратное тому, что те им предлагают: если женщина легко отдается им, мужчины вместо благодарности уверяют, что они могут любить чистой любовью только невинность. А если женщина хочет соблюсти невинность, они только о том и думают, как бы вырвать у нее бережно хранимое сокровище. И никогда не находят они покоя, ибо противоречивость их желаний требует вечной борьбы между плотью и духом; здесь же какой-то затейливый бес затянул двойной узел, ибо блудница и монахиня, Елена и София, так походили друг на друга, что казались одной и той же женщиной, и никто уже точно не знал, к которой из них вожделеет. И стало так, что беспутная молодежь города чаще толпилась у ворот больницы, чем в тавернах, и развратники, соблазнив блудницу золотом, заставляли ее для любовных утех надевать серое монашеское одеяние, дабы обольщать себя мыслью, будто они обнимают неприступную Софию. Весь город, вся страна мало-помалу были втянуты в эту нелепую бесовскую игру самообмана, и ни увещания епископа, ни уговоры правителя города не могли прекратить изо дня в день повторявшегося кощунства.

Казалось бы, сестры, окруженные поклонением и почестями, могли полюбовно поделить между собой славу и успокоиться тем, что одна -- самая богатая, а другая -- самая благочестивая женщина в городе; но обе, снедаемые честолюбием, с гневно бьющимся сердцем только и думали о том, как бы нанести друг другу урон. София со злости кусала губы, когда до нее доходили слухи, что сестра в греховном лицедействе глумится над ее благочестивой жизнью, Елена же ударами плети осыпала слуг, доносивших о том, что паломники стекаются в город, чтобы поклониться ее сестре, а женщины целуют землю, по которой ступала ее нога. Но чем больше зла они друг другу желали, чем сильнее ненавидели друг друга, тем тщательнее прятали они свои истинные чувства под личиной сострадания. Елена за пиром со слезами в голосе сокрушалась о сестре, столь безрассудно принесшей в жертву свою молодость и все радости жизни ради дряхлых стариков, которым давно пора умирать; София же неизменно заканчивала вечернюю молитву словами о несчастных грешницах, которые в безумии своем, ради мимолетных бренных благ земных, лишаются наивысшей отрады -- посвятить свою жизнь добрым и богоугодным делам. Но убедившись, что ни засылаемые друг к другу послы, ни доносчики не могут сбить их с однажды избранного пути, сестры понемногу стали снова сближаться, словно два атлета, хранящих видимость равнодушия, но уже нацеливших глаза и руки для сокрушительного удара. Все чаще стали они посещать друг друга, проявляя взаимную нежную заботу, и в то же время каждая готова была душу отдать, лишь бы повредить другой.