Гейвин Максвелл - Кольцо светлой воды

В такую ночь, ещё до того, как я поселился в Камусфеарне, я ночевал однажды у озерка на острове Соэй, а дикие лебеди звенели над головой, опускались спиралью вниз как призраки в лунном свете, садились на поверхность озера, задевая за воду лапами и оставляя за собой буруны. Всю ночь мне слышалось их беспокойное бормотанье пока они, лёгкие как пена, плавали по тёмным как уголь волнам, а их нежные голоса вплетались в мои сны, так что прохладная выпуклость их груди как бы становилась мне подушкой. На заре их клич разбудил меня, когда они собирались улетать, а потом они полетели к югу, и я долго следил за взмахами их белых крыльев, пока они не скрылись из виду. Для меня они были символом, так как я прощался с Соэем, который был моим собственным островом.

Как и везде, зимы в Камусфеарне бывают разными, иногда очень плохими. Когда в темноте встаёшь и слышишь плеск дождя на стёклах окон и рёв водопада, перекрывающего грохот ветра и прибоя, когда зелёный луг покрывается вдруг большими лужами, которые отчасти наполняются дождём, отчасти переливами волн, брызги которых долетают даже до стен дома, когда изо дня в день короткие светлые часы суток омрачены низко плывущими облаками и брызгами волн, бьющихся о берег, то начинаешь понимать смысл одиночества, которое летом представляется всего лишь пустым звуком.

Ручей переполняется и бурля продирается сквозь стволы и ветви ольховника, неся с собой массу всякой всячины, которая оседает в его кронах. Сквозь этот грохот прослушивается глухой шум ворочающихся и сталкивающихся камней, перекатывающихся на дне ручья под напором вспененной воды, изливающейся из скалистого ущелья. Во время такого наводнения в 1953 году смыло мост, и затем в течение пяти лет единственным выходом отсюда, когда переполнялся ручей, кроме отчаянной переправы, повиснув на натянутой верёвке, оставался долгий путь в Друимфиаклах по ближнему берегу ручья, более двух миль по крутым склонам и раскисшему торфяному болоту. Поскольку шквалы появляются с юго-востока и дуют как в трубу с сатанинской свирепостью между Гебридскими островами, то по дороге вверх ветер дует в спину, а при возвращении - в лицо. Бывали вечера, когда я шел домой из Друимфиаклаха без фонаря в кромешной тьме, и приходилось становиться на четвереньки, чтобы меня не смело как лист.

Есть, конечно, у этой картины и другая сторона: яркий огонь поленьев, пламя которого отражается на деревянной обшивке стен, тепло и уют кухни-столовой при постоянном успокаивающем шипенье калильной лампы на фоне гула моря за стеной, и в былые дни с Джонни, обычно спящем на коврике перед камином. Но Джонни больше нет, и довольно часто в этой картине, так сказать, отсутствовали и другие краски. Тогда серенькие деньки были короткими, запас керосина иссякал, свечей было не достать в округе миль на сто окрест, и не хватало места, где хранить сухие дрова, чтобы топить дом. И до тех пор, пока я не установил газовую плиту, готовил только на примусе, для которого был нужен и метиловый спирт и керосин. А когда в доме не было ни того, ни другого, приходилось тратить по часу, чтобы вскипятить чайник над костром из сырых дров. Бывали дни, когда я впадал в апатию, когда готов был забраться обратно в постель, лишь бы уйти от реальных трудностей бытия. Когда прибывают припасы, их надо стащить под гору из Друимфиаклаха на собственном горбу, а дождь со снегом в это время хлещут по лицу и слепят глаза. И сверх того я помню в прошлом холодную, негостеприимную будничность мокрой одежды, рядами висящей над едва тлеющим огоньком, при этом надежды на то, что она высохнет, столько же, сколько на то, что высохнет само море.

Иногда идёт снег, но в самой Камусфеарне его редко бывает много, так как дом стоит на отметке не более полутора метров над уровнем моря. Но однажды снегу выпало много, он был глубоким вокруг дома и порывами налетал со стороны моря в то утро, когда мне надо было уезжать на юг. Я вышел из дома на заре, чтобы успеть на почтовый "Лэндровер" в Друимфиаклахе, темень лишь слегка рассеивалась белыми пластами, которые доходили до самых волн. Мне особенно запомнилось то утро, так как пришлось выполнить самый кошмарный подъем в Друимфиаклах. Погода была настолько морозной, что в ручье было мало воды, так как он замёрз выше по течению на заснеженной горе, и я подумал было, что с помощью каната сумею преодолеть его в высоких рыбацких сапогах. Когда же я дошёл до него, то понял свою ошибку, у меня на плечах было почти полцентнера груза, и я предпочёл попробовать перебраться здесь, а не идти кружным путём по болоту. В первые же два ярда я набрал полные сапоги воды, но дом уже был заперт, а времени оставалось мало, и я пошёл вперёд, вымокнув в конце концов до пояса и повиснув на канате, а ноги у меня отнесло вниз по течению мощным потоком ледяной воды. На том берегу ручья я сел и вылил из сапог почти по ведру воды. Я попытался было выжать брюки, но когда со стучащими как кастаньеты зубами я снова надел сапоги, то скоро ноги у меня снова оказались в воде, которая струйками стекала по штанам. Когда я стал подниматься по крутому откосу, мне показалось, что вес моей ноши удвоился. Я скользил, спотыкался и, задыхаясь, карабкался по мрачным серовато-зелёным склонам, утратив всяческие ориентиры. На первой же террасе меня закружила слепящая метель, и совсем сбитый с толку, я стал как пьяный выделывать пируэты, потеряв нужное направление.