Гейвин Максвелл: Лети к своим собратьям, ворон

С отчаянием и горьким сожалением о том, что дикие зверьки были лишены своей естественной среды обитания, я вынужден был признать, что в Камусфеарне я единственный из людей, кто ещё мог доверять им, кто в повседневном общении с ними всегда встречал у них обеих дружбу и любовь. И тогда я соорудил им то, что мне казалось идеальными условиями зоопарка. Тот страшный ущерб,который они нанесли остальным бывшим здесь людям: истерические, почти маниакальные постоянные нападения, которые характерны для зверьков семейства куньих, когда в них так или иначе пробуждается убийственный инстинкт, исключили всякую возможность оставить их на свободе. Максимум, что я мог позволить им теперь время от времени, - так это выводить их на прогулку, - раздельно, так как они ненавидели друг друга, - и нанять для них обслуживающий персонал, так как я сам не мог постоянно оставаться в Камусфеарне.

Теперь же, когда я сидел закутавшись в свою штормовку, а град барабанил по мне и, тая, затекал во все складки моей одежды, я взирал на то, что натворил в Камусфеарне: что наделал с животными и что сделал с собой.

За последние два года содержание этого хозяйства, сосредоточенного на выдрах, очень смахивало на жизнь на антарктической метеостанции. Оно обходилось в действительности в 7000 фунтов стерлингов в год независимо от того, был ли я здесь или где-то за тридевять земель.

За последнюю неделю его затапливало дождём, прошёл сильный снег и затем всё растаяло, так что снег с гор каскадами поплыл вниз по расселинам горных склонов.

Затем снова прошёл дождь, и ручей у Камусфеарны превратился в бурный стремительный поток, а от наводнения по всей территории вокруг дома появились огромные лужи. Они сверкали всякий раз, как сквозь низко плывущие тучи на время прорывалосьбледное осеннее солнце. Одна из них привлекла моё внимание из-за своей удивительной формы - это была совершенная восьмёрка. Она была в загоне для выдр с северной стороны дома в вольере у Теко, самца выдры, который уже прожил в Камусфеарне семь лет. Это был так называемый зоопарковый синдром поведения:

повторяющиеся, навязчивые движения в результате скуки и отчаяния. Час за часом, изо дня в день он ходил по этой тропинке до тех пор, пока не протоптал дорожку без растительности, достаточно глубокую, так что там застаивалась вода. Со временем, подумал я, она снова зарастёт травой, а заборы снесут, так как они больше не будут нужны. В конце концов я сдался, Камусфеарну придётся закрыть и обеих выдр отдать в зоопарк. А где буду жить я сам, ещё не знал.

Высоко на шелестящем ветру пролетел одинокий ворон, его глубокое горловое карканье почти заглушалось от собственной мощи. Я вспомнил, как Уилфред Тезинджер однажды рассказывал, что, когда караван верблюдов в Южной Аравии вдруг замечал одинокого ворона над головой, то бедуины старались отогнать дурное предзнаменование криком: "Лети к своим собратьям, ворон!" Теперь же, казалось, слишком поздно было прибегать к такому средству.

Между мной и забытым водяным знаком в вольере Теко стояло рябиновое дерево, волшебное дерево, которое растёт у любого старого дома на этом нагорье. Вокруг него сосредоточено так много гэльских предрассудков и преданий. Рябина - это хранитель, защитная сила, дерево жизни, бесконечно злопамятное, если ему навредить или отнестись к нему пренебрежительно, но способное также нести в себе добрые, - или злые, - пожелания тех, кто обладает способностью общаться с ним.

Немногие жители нагорья решаются срубить дерево рябины даже в ходе современного ведения лесного хозяйства, они не приносят её яркие ягоды в дом, ибо они - кровь дерева и на того, кто прольёт её, падёт проклятье.

Моя рябина уже сбросила свои ягоды, а ветер оголил её ветви от алых листьев, но она всё же привлекала моё внимание, потому что я смотрел на неё новым взглядом и поддался сильным, внезапным и свежим воспоминаниям. Пока я сидел там, прижавшись под ветром к мокрому склону над Камусфеарной, то вспомнил сад на берегу Эгейского моря, где был этим летом четыре месяца назад. Солнце нещадно палило, цикады трещали в густом фиговом дереве, цветы вьюнка обвивали ребристую колонну рядом с моим креслом, а над ними плясали великолепные бабочки.

Я сидел и читал машинописный текст неопубликованной автобиографии, историю жизни одной поэтессы. Я читал её, пожалуй, с большим, чем обычно вниманием, так как эти страницы относились ко мне и тем горьким событиям, которые произошли много лет тому назад. И вдруг один абзац как бы отделился от страницы и поразил меня с такой силой, как если бы меня ударили. Это было моё рябиновое дерево.