Роберт Персиг - Дзэн и Искусство Ухода за Мотоциклом

Мы выезжаем из парка в Гардинере, где, кажется, выпадает не слишком много дождей, потому что в сумерках на горных склонах видны только трава и шалфей. Мы решаем остановиться здесь на ночь. Городок лежит на высоких берегах по обе стороны моста через реку, которая стремилельно бежит по гладким и чистым валунам. За мостом, в мотеле, куда мы подъезжаем, уже зажгли свет, но даже при искусственном освещении из окон я вижу, что каждый домик окружен аккуратно высаженными цветами, и шагаю осторожно, чтобы не наступить на них. В домике я тоже кое-что замечаю и показываю Крису. Все окна -- двойные, а скользящие рамы утяжелены грузилами. Двери закрываются плотно. Вся фурнитура подогнана идеально. Нигде нет ничего нарочитого -- просто хорошо сделано, и что-то мне подсказывает, что делал это все один человек. Когда мы возвращаемся из ресторана, в садике у конторы мотеля, наслаждаясь вечерним ветерком, сидит пожилая пара. Мужчина подтверждает, что все домики построил он сам: он так доволен, что это заметили, что его жена, которая за ним наблюдает, приглашает всех нас присесть. Мы беседуем без спешки. Это -- самый старый въезд в парк. Им пользовались еще до того, как появились автомобили. Они говорят о переменах, происшедших за годы, прибавляя еще одно измерение к тому, что мы видим вокруг, и все выстраивается в нечто прекрасное: этот городок, эта пара и годы, что прошли здесь. Сильвия кладет свою руку на руку Джона. Я чувствую звуки реки, бегущей внизу, и аромат ночного ветра. Женщина, которая знает все запахи, говорит, что так пахнет жимолость, и мы ненадолго замолкаем. Меня охватывает приятная дрема. Крис уже почти спит, когда мы решаем свернуться.

13

Джон и Сильвия едят на завтрак свои горячие булочки и пьют кофе, по-прежнему охваченные настроением вчерашнего вечера, мне же ничего не лезет в горло. Сегодня мы должны приехать в школу -- в то место, где произошло громадное количество событий, -- и я уже весь внутренне напрягся. Помню, как однажды читал об археологических раскопках на Ближнем Востоке: о чувствах археолога, когда он открывал забытые гробницы -- впервые за тысячелетия. Теперь я сам чувствую себя каким-то археологом. Заросли шалфея в каньоне, ведущем теперь к Ливингстону, -- те же самые, что можно увидеть отсюда и до Мексики. Сегодня утром солнце -- такое же, как и вчера, только теплее и мягче, потому что мы опять опустились ниже. Ничего необычного. Есть только такое археологическое чувство, что спокойствие окружающего что-то за собой скрывает. Призрачное место. На самом деле, я не хочу туда ехать. Лучше бы поскорее развернуться и поехать обратно. Просто напряжение, наверное. Оно накладывается на отрывок воспоминаний: много раз по утрам напряжение было таким сильным, что его тошнило от всего еще до того, как он приходил на свой первый урок. Противно было появляться перед аудиторией и говорить. Абсолютное насилие над всем его одиноким, замкнутым образом жизни. На самом деле, он переживал интенсивный страх сцены -- только на нем напряжение никогда не сказывалось как страх сцены, скорее -- как ужасающая интенсивность во всем, что он делал. Студенты говорили его жене, что это походило на заряд электричества в воздухе. С момента, когда он входил в класс, все глаза обращались к нему и следовали за ним, пока он шел к середине комнаты. Все разговоры стихали до еле слышного шепота -- даже если, как это часто бывало, до начала занятия оставалось несколько минут. Весь урок взгляды от него не отрывались. О нем стали много говорить, он превратился в противоречивую фигуру. Большинство студентов избегало его семинары как черной смерти. Они слышали слишком много разных историй. Школу можно было условно назвать "обучающим колледжем". В обучающем колледже только и делаешь, что учишь, учишь и учишь -- и нет времени на исследования, нет времени на размышления, нет времени на участие во внешних делах. Сплошной твердеж, пока ум не притупляется, творческие способности не пропадают, а сам не становишься автоматом, повторяющим одни и те же глупости снова и снова бесконечным волнам невинных студентов, которые не могут понять, почему ты такой тупой, теряют уважение к тебе и разносят это свое неуважение по всей школьной общине. Причина твердежа -- в том, что это очень умный способ управлять колледжем, не напрягаясь, но сообщая ему ложную видимость подлинного образования. И все же, несмотря на это, он называл школу именем, которое не имело особого смысла и, фактически, звучало несколько нелепо в свете ее действительной природы. Но для него это имя имело большое значение, он постоянно употреблял его и чувствовал -- до того, как уехал, -- что втемяшил его в некоторые головы достаточно крепко. Он называл школу "Церковью Разума", и недоумение, с которым люди относились к нему, могло бы исчезнуть, наверное, если бы они поняли, что он имел в виду. Штат Монтана в то время претерпевал всплеск ультраправой политики, подобный тому, что произошел в Далласе, штат Техас, как раз перед покушением на Президента Кеннеди. Профессору Университета Монтаны в Миссуле, известному всей нации, запретили выступать в студенческом городке на основании того, что он "возбудит беспокойства". Преподавателям говорили, что все их публичные выступления теперь должны проверяться внешними отделами колледжей перед тем, как будут иметь место. Академические стандарты были уничтожены. До этого законодательство запретило школам отказывать в праве на поступление любому учащемуся старше 21 года вне зависимости от того, имелся у него аттестат о среднем образовании или нет. Теперь же приняли закон, по которому все колледжи штрафовались на восемь тысяч долларов за каждого студента, провалившегося на экзаменах, -- в буквальном смысле приказ пропускать всех подряд. Вновь избранный губернатор пытался уволить президента колледжа и по личным, и по политическим мотивам. Президент колледжа был не просто личным врагом -- он был демократом; губернатор же был не просто республиканцем. Руководитель его избирательной кампании к тому же координировал работу Общества Джона Бёрча(9) в штате. Тот самый губернатор, составивший список пятидесяти подрывных элементов, о котором мы слышали несколько дней назад. Теперь -- как часть вендетты -- фонды, выделяемые колледжу, урезали. Президент колледжа отвел необычно большую долю урезанного отделению английской словесности, где работал Федр. Сотрудники отделения были достаточно гласны по поводу академической свободы. Федр сдался; он вел переписку с Северо-Западной Региональной Ассоциацией Аккредитования, чтобы узнать, не могли бы те помочь в предотвращении таких нарушений правил аккредитования. Кроме такой частной переписки, он публично призвал к расследованию всего положения в школе. Как раз в это время несколько студентов на одном из его занятий ядовито спросили Федра, означают ли его попытки остановить аккредитацию, что он пытается помешать им получить образование. Федр сказал, что нет. Тогда один студент, очевидно, агент губернатора, рассерженно заявил, что законодательство позаботится о том, чтобы школа не потеряла своего аккредитования. Федр спросил, каким образом. Студент ответил, что для этого установят полицейский пост. Федр немного подумал над этим, а потом понял всю огромность непонимания студентом того, что же такое аккредитование. В тот вечер, готовясь к лекции на следующий день, он составил подробную защиту того, что делал. Это была лекция о Церкви Разума, которая, по контрасту с его обычными набросками тезисов, была очень длинной и тщательной. Она начинается со ссылки на статью в газете, где говорилось о здании деревенской церкви с неоновой рекламой пива, висящей прямо над центральным входом. Здание продали и устроили в нем бар. Можно догадаться, что в классе на этом месте раздались смешки. Колледж был хорошо известен своими пьянками, и образы смутно совпадали. В статье говорилось, что люди пожаловались церковным властям. Церковь была католической, и священник, которому поручили ответить на критику, говорил по этому поводу вообще весьма раздраженно. Для него этот случай открыл неописуемое невежество в том, чем в действительности является церковь. Они что, думают, что всю церковь составляют кирпичи, доски и стекло? Или форма крыши? Здесь благочестием выставлял себя пример того самого материализма, против которого выступала церковь. Само здание, о котором шла речь, не было святой землей. Над ним совершили ритуал лишения святости. С ней было покончено. Реклама пива висела над баром, а не над церковью, и те, кто не может отличить одно от другого, просто проявляют то, что характеризует их самих. Федр говорил, что такое же смешение существует и по поводу Университета, и поэтому потерю аккредитования трудно понять. Настоящий Университет -- не материальный предмет. Не группа зданий, которые можно защищать полицией. Он объяснял, что когда колледж теряет свое аккредитование, никто не приходит и его не закрывает. Нет никаких взысканий по закону, никаких штрафов, никаких тюремных заключений. Занятия не прекращаются. Все идет точно так же, как и до этого. Студенты получают то же самое образование, какое получали бы в школе, если бы она аккредитования не утратила. Состоится, говорил Федр, просто официальное признание состояния, уже существовавшего. Похоже на отлучение от церкви. Произойдет только то, что настоящий Университет, которому никакое законодательство не может ничего диктовать, и который нельзя определить никаким расположением кирпичей, досок или стекла, просто объявит, что это место -- больше не "святая земля". Настоящий Университет просто исчезнет, и останутся только кирпичи, книги и материальные проявления. Должно быть, всем студентам это показалось странной концепцией, и я могу себе представить, как долго он ждет, пока она до них дойдет, а потом, вероятно, ждет вопроса: а что вы считаете настоящим Университетом? В качестве ответа на этот вопрос его заметки утверждают следующее: Настоящий Университет, говорил он, не имеет никакого определенного месторасположения. Он не владеет никакой собственностью, не выплачивает жалований и не принимает материальных взносов. Настоящий Университет -- состояние ума. Великое наследие рациональной мысли, донесенное до нас через века и не существующее ни в каком определенном месте. Состояние ума, которое возобновляется в веках сообществом людей, традиционно несущих титулы преподавателей, но даже эти титулы не являются принадлежностью настоящего Университета. Настоящий Университет -- нечто, не меньшее, чем непрерывное сообщество самого разума. В дополнение к этому состоянию ума, "разуму", существует юридическая целостность, которая, к несчастью, называется тем же самым словом, но на деле является совершенно другой штукой. Это некоммерческая корпорация, ответвление государства с определенным адресом. Этот университет владеет собственностью, способен платить жалованье, принимать деньги и реагировать на законодательное давление. Но этот второй университет, юридическая корпорация, не может обучать, не производит нового знания и не оценивает идей. Это вовсе не настоящий Университет, а просто здание церкви, декорация, место, на котором создали благоприятные условия для существования подлинной церкви. Люди, которые не могут увидеть эту разницу, находятся в постоянном смятении, говорил он, -- и думают, что контроль над церковными зданиями подразумевает контроль над церковью. Они видят преподавателей наемными служащими второго университета: те должны отказаться от разума, когда раскрывают рот, и беспрекословно исполнять приказы, подобно служащим других корпораций. Они видят второй университет, но не могут увидеть первого. Я помню, как читал все это впервые и отметил проявленное здесь аналитическое мастерство. Он избегал деления Университета на сферы или отделения и не хотел иметь дела с результатами такого анализа. Он также избегал традиционного расклада на студентов, факультет и администрацию. Когда делишь любым из этих способов, получается куча глупостей, которые, на самом деле, ничего не сообщат, кроме того, что можно прочесть в официальном школьном бюллетене. Федр же делил Университет на "церковь" и "место" -- а едва проведена эта граница, как то же самое довольно тупое и несущественное заведение, возникающее на страницах бюллетеня, внезапно начинает восприниматься с ясностью, ранее недостижимой. На основе этого разделения он предложил иные объяснения некоторым озадачивающим, но нормальным аспектам жизни Университета. После этих объяснений он вернулся к аналогии с религиозной церковью. Граждане, построившие такую церковь и оплачивающие ее содержание, возможно, мыслят, что делают это для общины. Хорошая проповедь может сообщить прихожанам верное направление ума на всю следующую неделю. Воскресная школа поможет детям верно расти. Священник, читающий проповедь и управляющий воскресной школой, осознает эти задачи и обычно соглашается с ними, но помимо этого он знает, что его первоочередная задача -- отнюдь не служить общине. Его первоочередная задача -- всегда служить Богу. Конфликта в этом обычно нет, но временами он тихонечко возникает: когда опекуны не согласны с проповедями священника и угрожают сокращением фондов. Такое случается. Подлинный священнослужитель в подобных ситуациях должен действовать так, будто он не слышал никаких угроз. Его цель -- служить не членам общины, а исключительно Богу. Первоочередной задачей Церкви Разума, говорил Федр, всегда является старая цель Сократа -- истина, в ее постоянно изменяющихся формах, в том виде, в каком она проявляется процессом рациональности. Все остальное подчинено ей. Обычно эта задача не противоречит задаче места -- улучшению общественности, но иногда кое-какие конфликты возникают -- как в случае с самим Сократом, например. Конфликт вспыхивает, когда опекуны и законодатели, вложившие в место большие количества времени и денег, принимают точки зрения, противоположные лекциям или публичным выступлениям преподавателей. Они могут опираться на администрацию, угрожая сократить фонды, если преподаватели не будут говорить того, что они хотят услышать. Такое тоже случается. Подлинные служители церкви в таких ситуациях должны действовать так, будто они этих угроз никогда не слышали. Их цель -- ни в коем случае не служить общине прежде всего остального. Их первоочередная задача -- служить посредством разума целям истины. Вот то, что он имел в виду под Церковью Разума. Не возникало вопроса, глубоко ли прочувствована им эта концепция. К нему относились как к смутьяну, но не осуждали его пропорционально количеству беспокойства, которое он доставлял. От гнева окружающих его спасало частично нежелание поддерживать каких бы то ни было врагов колледжа, а частично -- ворчливое понимание того, что все его смутьянство, в конечном счете, мотивировано мандатом, от которого все они никогда не могли отъединить себя -- мандатом на изречение рациональной истины. Заметки к лекции объясняют почти полностью, почему он поступал именно так, но не объясняют одной вещи -- его фантастического напора. Можно верить в истину, и в процесс разума, направленный на обнаружение ее, и в сопротивление государственному законодательству, но зачем сжигать себя из-за нее день за днем? Психологические объяснения, которые мне предлагались, неадекватны. Страх сцены не может поддерживать такие усилия из месяца в месяц. Другое объяснение тоже звучит как-то не так: мол, он пытался искупить свою прошлую неудачу. Нигде нет свидетельства тому, что он вообще когда-либо задумывался о своем изгнании из университета как о неудаче, -- он просто считал его загадкой. Объяснение, к которому пришел я, возникает из расхождения между недостатком его веры в научный разум в лабораторных условиях и его фанатической верой, выраженной в лекции о Церкви Разума. Однажды я думал об этом расхождении, и меня вдруг осенило: это ведь вовсе не расхождение! Его недостаток веры в разум и был причиной того, почему он разуму был настолько фанатически предан. Никогда не будешь чему-нибудь предан, если полностью в этом уверен. Никто фанатически не вопит, что завтра взойдет солнце. Когда люди фанатически преданы политическим или религиозным верованиям -- или же любым иным видам догм или целей, -- то это всегда потому, что догмы или цели ставятся под сомнение. Как раз тот случай -- воинственность иезуитов, которых он иногда напоминал. Исторически их рвение проистекает не из силы католической церкви, а из ее стабости перед лицом Реформации. Именно недостаток веры Федра в разум делал его столь фанатичным учителем. Вот так получается больше смысла. И уж гораздо больше смысла видно в том, что за этим последовало. Вероятно, поэтому он чувствовал свое столь глубокое родство со столькими неуспевающими студентами на задних скамейках его аудиторий. Презрительные мины на их лицах отражали те же самые чувства, что имелись у него самого по отношению ко всему рациональному, интеллектуальному процессу. Единственная разница заключалась в том, что их полное презрение проистекало из непонимания. Он же переполнялся презрением потому, что понимал. Поскольку они не понимали, иного решения у них не было -- кроме как завалить учебу и всю оставшуюся жизнь вспоминать пережитое с горечью. Он же, напротив, чувствовал фанатическую обязанность что-то совершить. Вот почему его лекция о Церкви Разума была так тщательно подготовлена. Он говорил им, что должна существовать вера в разум, потому что больше просто ничего нет. Но веры этой не было и у него самого. Всегда следует помнить: то были пятидесятые годы, а не семидесятые. Со стороны битников и ранних хиппи в то время раздавался ропот по поводу "системы" и квадратного интеллектуализма, поддерживавшего ее, но едва ли кто-то догадывался, насколько глубоко всю доктрину можно поставить под сомнение. И вот посреди всего этого находился такой Федр, фанатически защищавший учреждение, Церковь Разума, в котором никто -- конечно уж, никто в Бозмене, Монтана -- не имел никакой причины сомневаться. До-реформационный Лойола. Воинствующий фанатик, уверяющий всех, что завтра взойдет солнце -- в то время, как никто из-за этого и не волновался. Все просто удивлялись ему. Теперь же, когда между им и нами -бльшая часть бурного десятилетия века, десятилетия, на протяжении которого разум атаковали снова и снова, превзойдя самые дерзкие верования пятидесятых, я думаю, в этом Шатокуа, основанном на его открытиях, мы немного лучше сможем понять то, о чем он говорил... решение этого всего... если б оно оказалось истиной... так много утрачено, что этого не узнать никак. Может быть, поэтому я чувствую себя археологом. И так напряжен поэтому. У меня есть только обрывки воспоминаний и кусочки, которые мне рассказывают другие, а я продолжаю спрашивать себя по мере того, как мы приближаемся, не лучше ли некоторым гробницам оставаться закрытыми. Внезапно в голову лезет Крис, сидящий позади, и мне становится интересно, насколько много он знает и насколько хорошо помнит. Доезжаем до перекрестка, где дорога из парка соединяется с основным шоссе, идущим с востока на запад, останавливаемся и сворачиваем на него. Минуем низкий перевал и въезжаем в сам Бозмен. Дорога теперь идет вверх, на запад, и внезапно я начинаю с нетерпением ожидать того, что впереди.