Борис Орлов - Рокировка

Откровенно говоря, Покровский нравился старому немцу. Нравился своей спокойной силой, рассудительностью и готовностью помогать. Правда, он любил подвыпить, и мастер несколько раз видел, как друзья-приятели под руки волокут молотобойца домой, но кто без греха? Во всяком случае, Покровский ни в пьяном, ни в трезвом виде не распускал руки, ни к кому не приставал и даже не орал пьяных песен, как, например, помощник машиниста Фридельман. Майер поморщился: Фридельман сочетал в себе худшие черты русского и еврейского народа. Он был скуп, даже жаден, и норовил выпить за чужой счет. Зато, выпив, становился грозен и неудержим. В его тщедушное тело словно черт вселялся: он приставал ко всем и каждому, лез в драку по поводу и без повода, а если не находилось никого, с кем можно было сцепиться – орал песни, да так, что в соседних домах дрожали стекла. Его давно надо было бы выгнать, но Фердинанд знал: Фридельман – хороший работник, причем даже не помощник машиниста, а самый что ни на есть настоящий машинист. Не хуже Ивана Ивановича. Просто за пьянку свою никак не мог стать начальником паровозной бригады. Несколько раз назначали, да столько же раз и снимали…

Из рассветного тумана вынырнула еще одна фигура. Сутулясь, к Майеру подошел токарь Кулько.

– Я это… Фердинанд Гансыч… С добрым утречком, значица…

– Ты опаздайт на пять минут. И тфатцать тфе секунд. Это ист нарушений арбайтен… трутофой пролетарием дисциплин!

– Твоя правда, Фердинанд Гансыч, – Кулько вздохнул. – Как есть – нарушение трудовой дисциплины. Да только… – он снова вздохнул и махнул рукой.

– Что «только»? – Майер убрал от лица руку с часами. Кулько был исполнительным и грамотным рабочим, а это опоздание было на памяти мастера первым. Поэтому он лишь переспросил: – Что есть «только»?

Кулько помялся, сунул руки в карманы, снова вынул их и посмотрел на свои крупные, мосластые кисти.

– Малой хворает, – выдавил он наконец. – Всю ночь, как есть, на крик исходил. Какой уж тут сон? Вот под утро только и забылся маленько, хвать – ан и проспал…

Майер знал, что у Кулько в семействе трое детей, причем младший – совсем еще грудничок. Он вспомнил, как его Иоганн болел в детстве, как он сам – тогда еще молодой рабочий, не высыпался по ночам из-за криков малыша, как шел на работу с чумной головой. Он похлопал по плечу опоздавшего токаря и ласково сказал:

– Ступай, товаристч. Я не стану записайт тфой опозтаний. Ступай…

Кулько забормотал было слова благодарности, но Фердинанд только рукой махнул: что, мол, тут такого? Товарищ товарища выручать должен…

Он записал еще двоих: пропойцу и бездельника Лагутина и Звонарева – первоклассного кузнеца, но очень уж охочего до женского полу. Лагутин униженно клянчил, чтобы его не записывали, а Звонарев лишь хмыкнул и, скривив рот, пустил в сторону: «Ну, так за все в жизни платить изволь…», и прошествовал в депо с видом короля в изгнании.

Майер уже собирался идти и сам, как вдруг прямо на него из кустов выскочил слесарь Зимин. Увидев немца, он было в испуге отпрянул, но тут же напустил на себя гордый и независимый вид. Кривляясь и гримасничая, он изогнулся в шутовском поклоне:

– Наше вам, камерад Майер. Искать чего тут изволите? Потеряли чего, али не потерямши ищете?

Майер презрительно скривил губы:

– Я искать ты, товаристч Зимин. Ти опаздайт. На тридцать три минут унд четыре секунд.

Мастер потряс своими часами перед лицом рабочего, в ответ на что Зимин зло ощерился:

– А ты и рад! Только и знаешь, что рабочего человека, который своими мозолистыми руками, – тут он сжал перед лицом Майера свои поросшие рыжим волосом кулаки, – подлавливать, да под штрафы да выговора подводить! И ведь все ищешь, все вынюхиваешь!

– Дисциплинен ист дисциплиннен, – ответил мастер спокойно. – Работайт – полючи, нихт работайт – нихт полючи. Ти не работайт – ти не полючи деньги, ти полючи фыкофор! Это ист прафильно, это ист по-сталински унд по-тельмановски.

Зимин нехорошо осклабился:

– Ты не марай святое имя своим языком жандармским, собака колченогая! Тебе бы только и дела, что записать! Понаехали тут, дыхнуть уже нельзя! – Он снова взмахнул цыпкатыми кулаками. – Ну, давай! Пиши, в господа богу, душу, мать! Пиши, морда фашистская!

Майер задохнулся от возмущения. Его, старого рабочего, члена компартии Германии с двадцатого года, его, кто потерял ногу в Гамбургском восстании, его посмели обозвать фашистом?! На глаза сами собой навернулись слезы: