Егор Чекрыгин - Странный приятель

Ренки честно попытался выполнить этот приказ. Он был уверен, что никакой сложности не будет, настолько вымотанным и бессильным он себя чувствовал. Но стоило только лечь и прикрыть веки, как перед глазами замелькали изуродованные ядрами, штыками и пулями окровавленные останки, лица убитых им сегодня врагов, собственные руки, по локоть выпачканные в крови… И даже непонятно, была ли это кровь раненых, что он выносил с поля боя, или кредонцев, чьи жизни сегодня оборвал.

А еще дикая жажда, перебивающая даже голод. Страшно подумать: последний раз они ели только сегодня утром, а такое чувство, что с того завтрака уже прошли долгие годы. И хотя к фляжке Ренки приложился не далее как пару-тройку часов назад, казалось, что пороховой дым покрыл все горло и нёбо, и страшно хотелось смыть его хоть каплей грязной воды из лужи.

Несколько минут он честно проворочался на жесткой земле. А потом не выдержал, встал, пошел к дежурящему Готору и предложил его сменить.

— Знаешь, — как-то виновато ответил Готор, — я сейчас тоже, пожалуй, не засну.

— Болит голова? — заботливо спросил Ренки. — Отец мне рассказывал, что так бывает, когда рядом что-то взорвется. У некоторых вроде даже до конца жизни не проходит.

— Спасибо, Ренки, — усмехнулся Готор. — Умеешь ты подбодрить.

— Извини… — Ренки сообразил, что опять, честно желая поделиться знаниями, сморозил редкостную глупость. — И прости за то, что тебе пришлось… Ты первый бросился мне на помощь, а потом всех нас спас, ну, этим взрывом. И все из-за меня.

— Не бери в голову. Хороший ты парень, Ренки, но взрослеть тебе надо побыстрее. Понимаешь, мы сейчас не в том положении, чтобы совершать подростковые глупости. А насчет моей головы — не волнуйся. Сотрясуха небольшая конечно же есть. Но мне доставалось и похлеще. Просто… Знаешь, а я ведь сегодня впервые человека убил!

Признание словно бы само вырвалось из уст Готора. И было даже непонятно, удручен ли он совершенным поступком или тем, что совершил его в столь позднем возрасте.

«А ведь ему уже лет двадцать пять, не меньше», — с удивлением подумал Ренки.

— Но как же так получилось? — стараясь делать вид, что лишь ведет светскую беседу, спросил он у своего старшего приятеля. — Ты же столько путешествовал. И так умеешь драться.

Признание никак не вязалось с уже сложившимся образом приятеля. Раньше Готор казался Ренки всегда уверенным в себе, в меру жестким и довольно опасным человеком. По крайней мере, после нескольких жестоких драк в трюме, где Готор демонстрировал просто какие-то чудеса, тычком пальца заставляя сложиться пополам громилу на голову выше себя ростом или буквально за пару секунд сбивая с ног трех-четырех противников, даже Ренки невольно стал относиться к нему как… ну, например, как к ручному тигру.

Лежит такая громадная кошка где-то посреди гостиной во время светского раута, позволяет себя гладить и даже тормошить. Клянчит мясо, бодает хозяйскую руку, требуя ласки. Но горе тому, кто забудет об огромных когтях, клыках и силе лап, способных одним ударом свалить быка. Доли секунды на пробуждение звериной ярости — и вот гостиная уже залита кровью, а те, кто все-таки смог выжить, в ужасе жмутся по углам, дрожа от страха. Ренки читал в «Ежегодном королевском вестнике», как нечто подобное произошло в столице, в доме одного из богачей-нуворишей.

И вдруг этот тигр признается, что до сей поры был вегетарианцем!

— Да вот как-то так, — неопределенно высказался Готор. — Может, как раз из-за умения драться всегда удавалось обходиться без этого. Самое большее — руки-ноги ломал. А тут…

Чувствовалось, что Готору хочется высказаться. Поделиться с кем-нибудь этой своей, внезапно оказавшейся столь тяжелой ношей. Но долг вождя , пусть и крохотной банды каторжников, не позволяет ему проявлять слабость перед подчиненными. А Ренки ведь отчасти равный! Тоже благородный оу, и тоже имевший сходный опыт.

Да, Ренки прекрасно помнил ту ночь после убийства Ифия Аэдоосу. Он тогда (да и сейчас) нисколечко не сожалел о сделанном, искренне считая себя правым. И никаких особых проблем со стороны закона он тогда не предвидел. Но на душе тем не менее почему-то было тягостно и тоскливо. И особо тоскливо было из-за вынужденного одиночества в камере городской тюрьмы и невозможности с кем-нибудь поговорить, обсудить произошедшее.

Впрочем, не факт, что от разговора стало бы легче. К чему ковырять свежеполученную рану? А вот отвлечься, поговорив о чем-нибудь другом…