Виталий Храмов - Сегодня – позавчера

Стены и потолок поплыли передо мной, и я потерял сознание, как гимназистка от переизбытка эмоций.

На следующий день решил дать людям отдых, хотя отдых нужен был прежде всего мне. С Я-2, как я его для себя назвал, решил не контактировать. И остальным запретил. Его связали, завязали рот и глаза и бросили, как полено. Он сильно мучился, что вызывало довольство всех моих бойцов – они услышали, как он поступил с Настей, девочкой красивой, нежной. Дед был прав – чисто ангел. Теперь она сторонилась людей, подпуская только деда, Таню и Кадета. Как одичавший зверёк. Видя такое, люди впадали в ярость, но мой приказ останавливал их от расправы. Но украдкой пинали, проходя мимо, меж делом или специально, полено связанного насильника.

Опасаясь за своё психическое состояние, общение с Я-2 отложил, занявшись насущными проблемами.

Дед привёл из леса, где он от нас их спрятал, корову, уже большого телка, трёх коз и клети с курями. Кур он тут же порубил, а радостные бойцы их мигом ощипали.

– Как же ты будешь дальше? – спросил я его.

– Ни к чему больше. С вами я иду. Призвал ты меня. Как есть мобилизовал.

Смешно. Кстати, Хотя фамилия его была Гусинев, звали его Александр Родионович. Это меня изрядно позабавило. Я ему: «Понять и простить, Бородач?» – он глаза вытаращивает, не понимает. Бороду назло мне сбрил начисто, но «Бородач» уже прилипло, как репей.

Банно-прачечный день прошёл на славу. Ребята отмылись, постирались, починили одежду, почистили оружие основательно, подремонтировали его, насколько смогли. Наши «танкисты» провели ТО своего бронетранспортёра. Возницы ухаживали за лошадьми, которым отдых был нужен не меньше нас. Отъедались и отсыпались. Отъедались медом, кстати. Это чудесное лекарство на ноги ставило не хуже пенициллина.

Татьяна парилась одна, хотя желающих помочь было в излишестве. И только затем наступила очередь комсостава. Натаскали воды, заново растопили баню, стали ждать пара. Тут пристала наша медчасть, раскрасневшаяся, с распущенными мокрыми волосами:

– Виктор Иванович, вам с вашими контузиями и ранами нельзя в пар.

Я искренне удивился и возмутился, да сгоряча таким трёхэтажным матом, что Таня покраснела ещё больше.

– Ты, дочка, иди, – приобнял её за плечи Бородач, – голову покрой, а то простынешь. Там, у меня в хате, сундук открой, подбери себе. Не стесняйся, это жены моей, сердешной. Ей уже не к чему, а тебе в юбочке по лесу студёному нельзя ходить, детей застудишь.

– Каких детей, дед Саша?! У меня нет детей.

– Вот и я о том же. Война-то войной. Мужичье это дело. А твоё дело – дети.

Таня вскинула подбородок:

– Что за патриархат?!

– Таня, ну за что же нам воевать, как не за ваши ясные глаза, теплые… х-м… руки и за детский смех? Зачем тогда? Без этого любая победа – пуста, – вступился я.

– А вы, больной, вообще… – казалось, она сейчас разревётся.

– Дочка, я сам его попарю. Ему в сильный пар нельзя, это ты правильно говоришь, но вот без бани ему тоже нельзя. Очистить раны, прогреть, травками промыть, просушить. Глядишь – оклемается.

Я смотрел на Александра Родионовича во все глаза.

– Так ты, ваше высокоблагородие, ещё и ведун?

– Ещё благородием назовешь – прокляну и сглажу. Я ведун, а ты будешь пердун. Лесник я. Травник.

И «га-га-га» десятка мужицких глоток.

Парил он меня долго. Что-то колдовал своими настойками, шептал какие-то наговоры и пел молитвы на забытом языке. Всё это было очень долго. Так долго, что я совсем потерял связь с реальностью. Последней чёткой мыслью было: «Хорошо ребята все помылись, и мы последние».

На следующее утро я чувствовал себя гораздо лучше. Кадет доложил, что всё готово к выходу. Одного меня и ждали. Я его отругал – что за эгоизм из-за меня задерживать отряд? На что Кадет буркнул, что от моего самочувствия зависит успех всего похода, и я, оказалось, ценнее всего батальона. За что тут же получил подзатыльник и направляющий в дверь пинок под зад.

Собрался я быстро – солдату собраться – только подпоясаться (Кадет уже всё собрал). Отправил разведчиков по указанному Бородачом маршруту (незаменимый проводник – этот лес знал лучше прелестей покойной жены).

Вот и настало время пообщаться с моим Зеркалом. А что? Так и есть. Когда вы смотрите на себя в зеркало, вы чувствуете то же, что почувствовал я. Ему развязали рот, дали воды.

– Я всё про тебя знаю. Почти всё, – сказал я ему (или себе). Чёрт, как так-то? КАК? Я в чужом теле, а в моём – кто-то. Не могу же я быть и там и там?