Борис Давыдов - Московит

И снова ручьем хлынули слезы.

Алексей Михайлович, подперев кулаком подбородок, молча смотрел куда-то вдаль. В больших круглых глазах царя застыла жуткая, нечеловеческая тоска.

Боярин Морозов замер, не двигаясь и чуть дыша, чтобы, Боже упаси, не привлечь к себе внимание государя. И без того переживает, весь извелся… Э-эх, молод еще, молод, едва молоко на губах обсохло! Пора бы вникнуть: каждого не пожалеешь, о каждом печалиться – не государево дело… Отдал на расправу – и из памяти прочь. Так было надо! Людишек в государстве довольно, а не хватит – бабы еще нарожают…

И, едва успев подумать это, боярин содрогнулся всем телом. Ледяной озноб пробежал вдоль хребта. А ну как царь про него так подумает?! Если решит, что и без Морозова государство обойдется?! Слово, даже государево, – всего лишь слово, сам дал, сам и назад взял…

Будто почуяв его мысли, царь медленно повернул голову, уставился на боярина. У Морозова застучали зубы: так страшен был этот мертвый, потухший взгляд, более подобающий дряхлому старцу, одной ногой шагнувшему в могилу.

– Дьяк Астафьев доложил: умирал Плещеев люто, страшно, – тихо произнес Алексей Михайлович. – И нескоро… Долго бился, кричал, пока еще мог… Быстрой смерти – и той для него пожалели, псы! Хотя зачем псов обижать понапрасну? На такое только люди и способны.

Морозов едва не лишился сознания: так явственно представил себя на месте бывшего начальника Земского приказа. Перекрестился трясущейся рукою, шепча: «Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего…»

– И точно так же умрет Траханиотов… – продолжал царь дребезжащим, надорванным голосом. – Что мне на Страшном суде ответить? Испугался, мол, за жизнь свою, чужими жизнями откупился! И это по-христиански, по-божески?

Внезапно, судорожно всхлипнув, он закрыл лицо ладонями. Но быстро овладел собой, вскочил, грозя кому-то:

– Нет, не дождетесь! Не будет вам такой радости! Помиловать Траханиотова не могу, а терзать его не будете! Эй, дьяче! Иди сюда!

Осторожно отворив дверь, вошел бледный как полотно Астафьев.

– Слушай волю мою: как привезут Траханиотова, выведи его под охраною на то же место… Да что с тобой?! Ума лишился?!

Дьяк, всплеснув руками, рухнул царю в ноги с истошным воем:

– Помилосердствуй, государь! Христом Богом молю! Не вынесу я второй раз такого ужаса, не вынесу! И так муки Плещеева в страшных снах являться будут! Сам погляди: волосы седыми стали… Поручи кому другому, Христа ради!

– Да ты дослушай сперва! – рассердился царь, топнув. – Сам не желаю его на лютые терзания отдавать! Выведешь – быстро зачтешь приговор: за лихоимства и обман государя повинен смерти. И тотчас же – на плаху, голову прочь!

Дьяк просветлел лицом:

– И только-то, государь?!

– И только-то! – горько усмехнулся Алексей Михайлович. – Проследи, чтобы палач был наготове, да с сильною охраною – чтобы не отбили…

– Прослежу, прослежу, государь! Волю твою исполню в точности… Только как же с телом-то быть?

Царь тяжело вздохнул:

– Коли захотят над мертвым ругаться – что ж, пусть грех на душу берут… Ему-то уже будет все равно.

Дождавшись, когда за Астафьевым затворится дверь, Алексей Михайлович заговорил – сухо, отрывисто, словно боялся снова удариться в слезы, неприличные государю:

– Уедешь сегодня же ночью. Помыслим, во что тебя лучше одеть, чтоб не узнали… А как только казнят Траханиотова, народу объявим, что ищем-де Морозова неустанно, со всем тщанием, да пока не сыскали: хорошо затаился! Белозерскому игумену письмо с гонцом оправлю, он все сделает как надо… Пересидишь там, покуда покой в Москве не восстановится… Ох, Борис Иванович, Борис Иванович! – укоризненно качая головой, воскликнул вдруг царь. – Да что же вы за люди такие, ни в чем меры не знаете?! Неужто мало тебе было того, что имеешь?! Иль думал, что бессмертен, отвечать перед Богом не придется?.. И вот теперь… А-а-а, что и говорить! – бессильно махнув рукой, Алексей Михайлович отвернулся от дрожащего боярина.

Один крымчак все-таки ушел. Больно уж резвая была под ним лошадь…

Остальных казаки порубили и постреляли. Пощады не давали никому, да никто из татар ее и не просил… Потом торопливо разрезали веревки на нескольких пленниках, сунули им в затекшие пальцы ножи, снятые с мертвых, – освобождайте, мол, сами остальных, а нам некогда! – и помчались, вздымая столбы пыли, к Подбродскому. Куда, по словам того поляка, стремился ненавистный Ярема…

– Да за кого ж нам молиться?! – рыдая от нежданного счастья, пронзительно выкликнула какая-то молодуха.