Борис Давыдов - Московит

И приблизив почти вплотную свое побагровевшее лицо к белому от ужаса лицу пленного улана, казак договорил:

– А все знают, и други, и враги, что слово Максима Кривоноса крепче булатной стали!

…Пробудился я на рассвете, как обычно. Пару секунд недоуменно хлопал веками, силясь понять: где я и каким чертом меня сюда занесло, потом все вспомнил и со вздохом откинул одеяло…

«Вставайте, король! Вас ждут великие дела!» – такими, кажется, словами приветствовал своего царственного подопечного каждое утро личный камердинер Фридриха Великого… Я, правда, не король, всего лишь первый советник князя, но дела предстояли такие, что и Фридрих, при всей своей неуемной энергии, впал бы в тихий ужас. Или в громкий.

Быстро натянув сорочку, шаровары и жупан, обернув ноги бархатными портянками и вставив их в сапоги (вообще-то мне полагалось вызвать прислугу, и уже она одела бы ясновельможного пана, но к чертовой матери это правило!), я вышел из комнаты. Дежурный слуга, сидевший в углу на стуле, дернулся, вскочил, всем своим видом изображая рвение и готовность исполнить любое мое пожелание. Вслед за ним вскочили, вытянувшись в струнку и пожирая меня глазами, два стражника, занимавшие скамью у противоположного угла.

«Так, охрана на месте и бдит. Это хорошо! Похоже, пан Дышкевич крепко запомнил слова князя: если, мол, хоть один волос упадет с головы пана Анджея…»

– С добрым утром, ясновельможный па… Ой! Да как же так?! – растерянно забормотал слуга. Его глаза округлились, лицо приняло растерянно-глуповатое выражение. – Ясновельможный пан первый советник… одетый?!

– А что, пану первому советнику в первозданном виде расхаживать? – с аптекарской точностью отмеряя дозу яда, спросил я.

– На бога! Конечно же нет… Но ясновельможному стоило только кликнуть, я мигом одел бы пана…

– Вот что! – Я сразу решил брать быка за рога. – Как твое имя?

– Мацей, проше ясновельможного…

– Так вот, Мацей! Я из Московии, знаешь, наверное?

– Знаю, ясновельможный…

– А в Московии с недавних пор принято, чтобы паны сами одевались и раздевались. Даже самые важные и пышные! Без помощи слуг. Кроме старых и увечных, ясное дело, которым это тяжко… Ну а я еще не стар и здоровьем крепок, слава Создателю. Потому, хоть я теперь состою на службе его княжьей мосьци, а от обычаев своей родины отступать не намерен. Так и запомни и другим слугам расскажи. Московитский обычай!

– А-а-а… понятно… – растерянно выдавил слуга. – Расскажу, ясновельможный…

Снисходительно кивнув, я потянулся было к дверной ручке, но меня опередил стражник. Он осторожно приоткрыл дверь, выглянул наружу, потом с поклоном отрапортовал:

– Все спокойно, ясновельможный пане! Опасности нет!

И первым вышел за порог, положив ладонь на рукоять сабли. Всем своим видом, казалось, он говорил: «Попробуйте только замыслить худое против пана первого советника! Только через мой труп!» Его напарник, также поклонившись, отступил в сторону, пропуская меня к двери, потом зашагал следом.

«Это что же получается? – с легким неудовольствием подумал я. – И в сортир будем заходить с такими же церемониями?!»

…Пан ротмистр Подопригора-Пшекшивильский пребывал в самом прескверном настроении. Все раздражало, все буквально валилось из рук, казалось неописуемо мерзким. Одним словом, бравый молодой улан будто каким-то злым колдовством превратился в дряхлого сварливого старца, измученного кучей болячек, самой безобидной из которых была подагра в особо запущенной степени.

Ему казалось, что щеки и уши все еще пылают огнем от жгучего стыда. Колени и ребра, соприкоснувшиеся на лету с паркетным полом главного зала, до сих пор болели. И точно так же напоминала о себе заметно распухшая кисть руки. Пан ротмистр уже и в холодной воде ее держал, и свинцовые примочки накладывал, но она по-прежнему болезненно ныла, словно побывав в тисках… О Езус, проклятый московит чуть не оторвал ее! Ладно бы левую, но правую!.. Как, спрашивается, теперь рубиться на поединке с этим неотесанным грубияном Беджиховским?! И ведь решительно невозможно ни отказаться, ни просто попросить отсрочки – ославит на все Лубны, на все войско княжеское, как труса… А глупцы подхватят, не разбирая… как там говорят хлопы? «На каждый роток не накинешь платок!»

Даже встреча с панной Агнешкой Краливской не принесла ни успокоения, ни радости. Во-первых, все из-за той же руки. Во-вторых, ротмистр, прежде готовый клясться всеми святыми, что у предмета его грез самый тонкий и изящный стан, самое милое личико и самые прекрасные волосы, опять со стыдом и смущением чувствовал, что сердце и душа его все сильнее и сильнее тянется к прекрасной московитянке, у которой все точно не хуже, если не лучше… А уж когда сама Агнешка, ничего не подозревая, завела разговор о «княжне Милославской», порученной ее попечению, несчастный улан заерзал, будто на нагретой сковороде. Он стал говорить с нею еще более сдержанно, почти сухо, отвечал на ее недоуменные вопросы невпопад, ссылаясь на усталость и важное поручение, данное князем, которое поглощает все мысли его… Естественно, девушка, для которой сама мысль, что кавалер может думать о чем-то другом, будучи рядом с нею, казалась чуть ли не ересью, в итоге надулась и торопливо прекратила беседу, также сославшись на неотложные дела. И, не будь пан ротмистр в таком расстройстве, он заметил бы слезы, блеснувшие в уголках чудесных темно-карих глаз панны Агнешки.