Владимир Свержин - Личный враг императора

– Да ничего, ваше сиятельство, так, голова почесалась.

– Эй, Акакий, с детства врать не умеешь – с годами не берись. Рассказывай все как есть.

– Барышня Александра записку вам тут оставила, – вздохнул малец.

– Барышня Александра? – переспросил я, будто не расслышав громких четких слов моего вестового. – Откуда бы ей здесь взяться?

– Так ясное дело, откуда: мы нынче в том самом поместье стоим, где вы Черного Маркиза порешили.

– Его свои порешили, – уточнил я.

– А все едино, без вас бы дело не срослось. А как с Татиново уходили, так Рольф сказал, что далеко везти нельзя, дабы не растрясти, чтоб лихорадка еще пуще не разыгралась. Вот и положили тут остановиться.

Я заметно поморщился, вспоминая тела хозяев и дворни, выложенные рядком близ крыльца.

– Так где записка-то?

– У меня, ваше сиятельство. Только я уж не знаю, сразу вам ее отдавать или чуток погодя, когда вы в полную силу войдете.

– Давай сюда, решала! – Я постарался усмехнуться, но почувствовал, что слабость распространяется не только на руки и ноги, но даже и на лицо.

Кашка вздохнул и достал из-за пазухи свернутый лист бумаги.

– Только ежели вам плохо станет…

– Ты что же, читал?

– Помилосердствуйте, мне столько букв вовек, поди, не одолеть. А они там еще стоят вкривь да вкось.

– Вот же ж стервец! – Я задохнулся от возмущения, понимая, что, может, Кашка и не читал адресованное мне послание, но уж точно глаза туда запускал. – А ну-ка, – я постарался повысить голос, но тот прозвучал сипло и, как мне показалось, очень тихо, – ступай отсюда!

Кашка передал мне сложенный лист и бросился к выходу. Остановился он уже в дверях.

– Так я, стало быть, чаю с медом принесу, ваше сиятельство?

– Давай, неси.

Я развернул лист бумаги. Буквы и впрямь скакали из стороны в сторону, налезали друг на друга, образуя пробелы, в которые несложно было вписать пару недлинных слов. Лишь понизу литеры имели ровный и довольно четкий строй. «Под линейку писала», – догадался я, глядя на маленькие чернильные пятнышки, там перо утыкалось в деревянный край.

«Сергей, – гласило письмо, – не знаю, получишь ли ты мое послание, верю, что да. Надеюсь, что ты пришлешь кого-нибудь уточнить, благополучно ли мы отбыли из этого поместья. Говорю сразу – благополучно. Однако уж извини, у твоей родственницы, будь она хоть самая добрейшая из всех добрых женщин, мне делать нечего. Не хочу ставить ни тебя, ни себя в двусмысленное положение. Искренне сожалею, что Господь и милосердная Пресвятая Дева Мария не дали нам встретиться в иное, более спокойное время. Полагаю, это стало бы счастьем и для меня, и для тебя. Но у Господа свои резоны, ему нет дела до того, нравятся нам они или нет. Прощай, не ищи меня! Спасибо за заботу и самоотверженность. Я не достойна их, как ни больно мне об этом говорить. Это и мой крест, не только твой. Письмо оставляю тут, в столе в кабинете. Там же и деньги, за исключением малой доли, взятой на дорожные нужды. Будь счастлив, живи и постарайся забыть! Александра».

Я сложил записку и устало закрыл глаза. Мир шел кругами, и слабость разливалась по всему телу, вдавливая чудом сохранившуюся перину. Я не знаю, сколько прошло времени до того момента, когда снова послышался скрип двери.

– Ваше сиятельство, вы не спите ли? – послышался настороженный голос Кашки.

– Не спители и не спятили.

– Это хорошо. Я вам тут чаю с медом принес, от него вам скоро полегчает. Там, глядишь, и с генералом сможете говорить.

– С каким еще генералом? – Я приоткрыл глаза.

– Ну, таким, не старым еще. Фамилия у него нерусская и по батюшке величают чудно – Христофорыч.

– Что, что? – переспросил я. – Александр Христофорович Бенкендорф?

– Вот-вот, так и есть.

– Откуда бы ему здесь взяться? Я вроде не брежу.

– Откуда взяться – то мне не ведомо. Уж час, поди, с малым войском примчался, нынче в кабинете ждет, когда в себя придете. Так что, кликать его или как?

Генерал-майор Бенкендорф вошел в комнату быстрым размашистым шагом, каким всегда ходил, будь то императорский дворец или же поле боя. Эта поступь, твердый взгляд остзейских голубых с серой поволокой глаз выдавали в нем человека храброго и решительного, отважного без лихого гусарского ухарства, но в то же время совершенно непреклонного, когда речь шла об исполнении единожды принятого решения. И совершенно не важно, было ли оно принято им сейчас или же год назад, – железная воля Бенкендорфа не знала срока давности.