Екатерина Широкова - Миры про запас

– Что, надоело в Айове? – вопрос отца прозвучал даже грубо, но брат ответил спокойно.

– Просто хотел пообщаться с сестрой. Что, уже нельзя приехать?

– Не надо выворачивать мои слова, – отец нахмурился, а мама сделала ему страшное лицо, отвернувшись от проекции видео-связи.

– Мам, я всё вижу, – Саша пожал плечами, – и ты зря стараешься. Так я приеду?

– Конечно, сынок, – мама послала ему воздушный поцелуй и отключилась, набросившись на отца. – Ну и зачем ты так с ним? Хочешь, чтобы он передумал?

– Уже и спросить нельзя! – они всегда немножко ругались, когда речь шла о брате.

Утро субботы все провели, как на иголках.

Мать, вопреки всякой логике, заказала доставку органических продуктов и развела кипучую деятельность по приготовлению вручную «домашней еды», как будто Саша не работал в колхозе и не рвал при малейшем желании овощи-фрукты прямиком с мест их произрастания.

Отец не выдержал сумасшедшей активности на кухне и предпочёл ретироваться на открытую террасу над нашей квартирой, куда и я попозже сбежала. Вид на Москву у нас шикарный – живём на верхнем этаже высотки для работающих в пределах города, что очень удобно, всегда можно вызвать роболёт прямо на крышу, если торопишься.

Почти весь трафик шёл ниже нашего уровня, и отсюда город казался настоящим муравейником, если не считать расслабленного исторического центра с музеями и парками, но его почти полностью закрыли башни Управления.

Отец стоял у ограждения и задумчиво смотрел на них, когда я подошла.

– Пап, а что всё-таки тогда произошло с ним?

– С кем? – он переспросил, хотя прекрасно понял, про кого я.

– Сам знаешь. Я про Сашу. Почему он забросил учёбу? Что тогда случилось на самом деле?

– А ты спрашивала у него?

– Когда я была ещё девчонкой, да, но он не объяснил толком. А сейчас не знаю, как это лучше сделать, чтобы не расстроить. Он же переживает, сам знаешь.

– Думаю, будет лучше, если ты поговоришь об этом с Сашей.

– Но ты же в курсе? Почему не хочешь рассказать?

Отец помрачнел лицом и молчал какое-то время, всматриваясь вдаль, а потом повернулся ко мне и твёрдо сказал:

– На самом деле, я понятия не имею. Однажды он вдруг разочаровался в самой идее быть активатором миров и практически перестал учиться. Не знаю, помнишь ли ты, как он был лучшим в классе?

– Смутно. В основном вспоминается, как его ругали за плохую учёбу.

Мысленно часто возвращаюсь к тому моменту, когда дошло, что мы застряли тут.

Хорошо помню глаза Каринского, когда он понял, что ничего не произошло – уверенность и известное самодовольство почти мгновенно сменились на какой-то животный ужас. Сначала мы тупо пытались перезапустить процесс перехода между реальностями, а потом провели диагностику.

На самом деле мы потом провели её не меньше тысячи раз, но результат всегда был один, и он обескураживал – выходило так, что мы успешно вернулись, куда надо.

Но мы-то остались!

В нелепой зимней одежде посреди крохотного села где-то в Ставропольском крае, где только что подправили судьбу будущего злого гения всей планеты, а тогда просто расстроенного до соплей мальчика Миши Меченого.

Принять очевидное было трудно. Понадобился где-то год, чтобы мы действительно осознали, насколько всё плохо.

Сначала мы скупо тратили возможность влиять на ход событий – только для прикрытия и обеспечения себя законным статусом. Иногда меняли легенду, чтобы устроиться получше, если вдруг нам хотелось немного сменить обстановку. Пробовали и другие страны, но всегда возвращались сюда, в Советский Союз.

Однажды мы с Каринским даже разъехались – он решил пожить в Париже и вдруг завёл шашни с какой-то то ли актрисой, то ли художницей, то ли ещё что похуже, уже и не помню, а я как раз вернулась в Союз из надоевшего до чёртиков Осло и категорически не хотела никакой европейской зимы.

Следующие года два или три прошли недурно, и я даже решила, что без него мне гораздо лучше живётся – проще делать вид, что нет и не было никакого такого прекрасного будущего, которое почему-то не смогло принять нас обратно. Угнетало только то, что отношения без возможности по-настоящему открыться на свой счёт казались выхолощенными и не вдохновляли – уж не знаю, как он с этим справлялся, наверное, вообще не разговаривал с пассиями.

В тот день, когда Каринский прилетел из Парижа и вот так запросто вернулся ко мне со смешным букетиком пожухлых тюльпанов и виноватой улыбкой, мы впервые заметили, что не стареем. Лет пятнадцать прошло, а он ничуть не изменился, а ведь ему-то уже должно было быть под полтинник.