Валерий Большаков - Искусник

В настроениях малость захмелевшего ответсека я с ходу не разобрался, а вот Брут от «дринка» отбиваться не стал, хотя явно не пешком пришел. Блеснув драгметаллом из ротовой полости, он отчеканил в манере блудного эмигранта:

– Паблисити вам, да чтоб просперити! – и влил в себя дар грузинских лоз. – Вот и всё.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь! – услужливо захлопотал Вартанян, подвигая стул гостю.

– Благодарствую. Не хочу объедать вашу дружную компанию… – буржуин непринужденно уселся, закинув ногу на ногу. – Может, молодежь сгоняет в магазин?

И Фима, горевший давеча пролетарским негодованьем, угодливо взял сунутую ему пятитысячную.

– Я быстро!

Стрельнула дверь, следом бухнула входная. Рекламодатель бросил в рот кусочек сервелата, и взглядом захватил другую мишень – меня.

– А вы не тот ли Чернов? – прищурился он, словно ловя в прицел. – Живописец?

– Наверное, тот, – пожал я правым плечом, склоняя к нему голову, и самому себе напоминая Хокинга.

– Видел вашу работу на выставке, – снисходительно кивнул Брут. – Портрет старушки. Экселент!

– Баба Феня, – на моем лице запечатлелась бледная улыбка мельком. Я ее выдавил, как зубную пасту из пустого тюбика.

– Да-а? У вас талант, Антон… э-э…

– Михайлович.

– У вас талантище, Антон Михалыч! – произнес деляга с оттенком задумчивости, будто сожалея. – Главное даже не в том, что на полотне чуть ли не каждый мазок проработан, в этакой… э-э… испытанной манере старых мастеров. Вы… – он тонко улыбнулся. – Я повторю грубоватый комплимент одного из посетителей: «Рисует не тушку, а душку!» Вот и всё.

– Стараемся… – мой голос совсем одеревенел от напряженья.

– А где другие ваши работы?

Ответ был сух и краток, как сучок:

– Их нет.

– А почему? – лицо визави смешно удлинилось, словно в вогнутом зеркале.

– Не вписался в рынок, – промямлил я. – Классика не в тренде, а модной пачкотней заниматься… Как-то унизительно.

– Понима-аю… – протянул Брут.

В кармане пальто закурлыкало, и он резко встал, шагая в мой закуток, где ловилось получше. Я оцепенел, разжижаясь, как медуза на песке.

Опасный человек, которому я наставил рога, стоял прямо за моей спиной – улавливался легчайший аромат мужского парфюма, а кашемировая пола терлась о спинку кресла.

«Минотавр» выцепил из кармана серебристую плашку телефона, и пронес его над самой моей головой.

– Алё? Да, Ленусик. Что? М-м-м… Ну, да! Спасибо, Ленусик… Ох, я и забыл совсем! – подхватился Брут, пряча девайс. – Мне же в Москву, по делам… По важным! Вот и всё. Так что… без меня!

Раскланиваясь на ходу, он пальнул дверью, а Вартанян, будто отстреливаясь, звонко шлепнул себя по залысому лбу.

– Чуть не забыл! Тебе же тоже туда же, Антоша!

– Куда же же ж? – воздвиг я брови домиком, чувствуя, как унимается трясца.

– В Москву! Там какой-то конгресс по районным изданиям намечается, впритык к «каникулам», а проживание за счет принимающей стороны. Понял, в чем изюминка? Короче, закончим с газетой, и свободен! Билеты, командировочные – всё у главбуха. Только извини, – Армен Суренович развел руками, – на самолет у нас денег нема, поедешь в плацкартном!

– Да ладно, – великодушно сказал я, унимая радость, – уж как-нибудь.

– Учти, – хихикнул Сандро, – Новый год будешь в поезде справлять!

– Было бы с кем, – мудро отреагировал я, – а где – это вторично.

В коридоре бухнуло. Фима в ковидной маске юркнул в редакцию так быстро, что дверь выстрелила ему в спину.

– «Хванчкары» не было, купил «Киндзмараули», – протараторил он, замедляя темп. – А… где?

– Это вторично, «долгий парень»! – весело крикнул ответсек. – Наливай!

…Крашенная белым дверь палаты дрогнула, словно эхо воспоминания, и повариха гулко мяукнула на всё хирургическое отделение:

– Обе-ед!

Снулые и вялые пациенты сразу оживились, зашебуршились. Пища в скучном больничном бытии – единственное развлечение. Пока я тащился в столовку, памятное осыпалось с меня, как рыжая хвоя с позабытой новогодней елки.

– Па-аберегись! – налетел веселый голос с хрипотцей.

Ловко переставляя костыли, меня обогнал тощий и жилистый Василь из соседней палаты, держа на весу «костяную ногу» в гипсе, как в белом валенке. Вокруг Василя расходился запах курева.

– Вот утроба ненасытная… – проворчал вечно сумрачный Захар, тяжело опираясь на бамбуковую трость. От него попахивало валидолом.

Сам я ни с кем не знакомился, таился, как нелегал в тылу вероятного противника. Просто слыхал, как переговаривались ломаные и битые больные.