Борис Батыршин - Крымская война. Соотечественники

Штакельберг принял фляжку и чуть ли не насильно всучил Адашеву. Тот некоторое время сидел, безучастно сжимая флягу по-детски, обеими ладонями, потом сделал большой глоток – и зашелся в кашле.

Штакельберг похлопал юнкера по спине, тот помотал головой и просипел что-то матерное.

– Вот так! – довольно сказал Шестобросов. – Теперь еще глоточек – и совсем отпустит.

Штакельберг осторожно понюхал фляжку.

– Вы звери, господа! – выдавил наконец Адашев. Лицо у него раскраснелось, глаза блестели вполне осмысленно. – Я-то думал – коньяк или на крайний случай самогонка, а тут…

– Обижаете, граф! Чистейший ректификат, девяносто шесть оборотов!

Сверху затарахтело, над дорогой прошли два этажерчатых аэроплана.

– Это, что ли, ваши дрыны? – лениво осведомился Шестобросов. – А с виду – самые вульгарные «Ньюпоры», у меня брат на таком летал на австрийском фронте.

– Да нет, я же говорю, тот маленький совсем, а эти…

На обочине, шагах в двадцати от «Фиата», вырос дымный султан, по ушам стегнуло рассыпчатым грохотом.

– Возду-у-ух!

«Фарман» зарулил на стоянку. Мотор чихнул несколько раз и замолк.

– Все, съемщики, вылазьте. И не забудьте богу свечку поставить – считай, заново родились!

– Темный ты человек, хоть и авиатор! – буркнул Карякин, перебрасывая ногу через край кабины. – Сколько годков по небу летаешь – вот скажи, видел там хоть завалящего ангела?

– Дурак ты, прости господи! – отмахнулся пилот. – Сам едва в ангела не обратился, а зубоскалит! Что ты за человек такой неосновательный?

– Это ты к товарищу моему обращайся, он тебе про ангелов все основательно обскажет! Некрасов, ты ж из жеребячьего сословия?

– Дядька меня воспитывал, священник, – отозвался из кабины второй, тощий, высокий, с узким интеллигентным лицом. – И вообще, хватит болтать, держи камеру…

– Поп воспитывал? – удивился Карякин, принимая замотанный чистой тряпицей ящик. Из-под тряпицы высовывалась гнутая латунная ручка. – Зачем же ты, едрена шишка, в Красной армии очутился? Мобилизован, что ли?

– Доброволец.

– Бывают такие чудеса – попович за красных, а мужик за Врангеля!

– Хватит пустозвонить, товарищ! – не выдержал пилот. – Ступай лучше в штаб со своей съемкой. Нам перед вылетом что сказали? Товарищ Фрунзе лично распорядился разведку к нему без промедления!

– И верно, заболтались мы! – засуетился Карякин. – Вот и я говорю, Некрасов, раз с верной линии сойдешь, замешкаешься скажем, революционное рвение не проявишь – и все, ты есть враг и место твое у стенки!

Некрасов не слушал напарника. Он спрыгнул на землю, потянулся, провел ладонью по борту кабины, похожей на кургузую лодку. В фанере ершились острыми щепками пулевые пробоины.

– Вон, и крылья издырявленные! – подсказал пилот. – Как мы в живых остались, ума не приложу! Павлов, командир наш, видали, как горел? Лучший военлет Республики, два ордена Красного Знамени! И Дедюлин, и Скаурбит… Я всю германскую пролетал, а такого огня с земли не видел! Вы хоть снять дурой своей что-нибудь успели?

– Должны были успеть, – отозвался Некрасов. – А вообще, смотреть надо. Когда в прошлый раз на Турецкий вал летали, я тоже снимал, а как пленку проявил – одно мельтешение. Но сегодня должно получиться!

– Обязательно должно! – встрял напарник. – Иначе это что ж получается, Некрасов, – снова сплошное вредительство и перевод матерьялу? Или опять будешь карандашиком карябать, по памяти?

– Могу и накарябать. Такое захочешь – не забудешь! Каракатицы, не броневики: колес несчитано, на гробы похожи…

– А беляки на их сверху расселись, как бабы на возу! – засмеялся Карякин. – Как мы ве́рхом прошлись – то-то они посыпались!

– Они-то, может, и посыпались, да только нам потом всыпать не забыли, – хмуро отозвался пилот. – Пять машин улетели, две вернулись, все в дырьях. Да еще утром двое сковырнулись, на Альме этой распроклятущей!

– Нет в тебе, товарищ авиатор, оптимизма! – ответил Карякин, взваливая камеру на плечо. – Революция – дело такое, что надо на все смотреть в рассуждении будущей победы. Потому как ежели затоскуешь, то сразу веру потеряешь, а стало быть…

– …А стало быть, ты враг, и место твое у стенки, – подхватил оператор. – Такая, Карякин, логика революции выходит?

– Ты мне, Некрасов, слово «революция» не погань! По-доброму предупреждаю – у меня глаз на врагов трудового народа очень зоркий. Ты пойми, к чему я тебе это говорю!