Андрей Бондаренко - Чукотский вестерн

Лёха с удивлением и сожалением посмотрел на Ника, скорчил нейтральную рожу – явно роль крутого боевика на себя примерял, а тут опередил его командир, не дал проявить себя во всей красе.

Через пять минут комендант в себя пришёл, выдал чистое бельё, новую форму, три веника, подобострастно кланяясь, объяснил, как до бани дойти.

– Вы, уважаемый, вот что зарубите у себя на носу, – голосом Сталина посоветовал коменданту Банкин, ногтем указательного пальца постукивая по своему значку с профилем Вождя. – На нас в Магадан жаловаться бесполезно. И в Свердловск бессмысленно, в Ленинград – также. Вы, уважаемый, если надумаете, сразу в Москву пишите, Самому. Понятно, дорогой товарищ? Ещё вот – озаботьтесь пару лодок под моторами вверх по Анадырю выслать, на встречу отряда сержанта Никоненко. Действуйте, дорогой товарищ, действуйте…

Вручили девчонкам ключи от начальственных апартаментов, денег из остатков «полковой казны» выделили – для организации праздничных столов – да и отправились в баню, зажав под мышками выданные завхозом веники.

Долго парились, рьяно, словно бы выбивая упругими вениками из тел малейшие воспоминания о неказистых походных буднях.

– Тут дело простое, надо до «пятнистого» состояния допариться, – важно поучал Сизый во время короткого отдыха между заходами в парную. – Для тех фраеров, кто не в курсе: на Чукотке париться прекращают только тогда, когда всё тело малиновым становится и равномерно, при этом, покрывается мелкими белыми пятнами. В этот момент кожа уже перестаёт температуру воспринимать: становишься под воду ледяную или, наоборот, под кипяток крутой, чувствуешь, что вода по телу течёт, а вот какая она – горячая или холодная, – не можешь разобрать. Вот тогда всё, париться прекращаем, начинаем мыться со всем усердием, особенно когда непреодолимая встреча с женским телом намечается…

К общежитию уже в темноте подошли.

– Ну что, друг Гешка, – подмигнул Нику Сизый. – Расходятся теперь наши пути-дорожки. Ты уж не обижайся, но у нас с командиром важные дела наметились. Ты уж извини. Завидуешь, небось, дурилка картонная?

– Ещё чего не хватало, – откликнулся Банкин. – С философской точки зрения, зависть – совершенно глупое и бесполезное чувство. Жизнь, как каждому ребёнку известно, коротка и полна скорбей. Поэтому тратить отведённый тебе жизненный ресурс на зависть – непозволительная роскошь. Я в библиотеку пойду. Мне банщик сказал, что здесь библиотека весьма неплохая. Даже Омар Хайям имеется! Так что кто сегодня время с большей пользой проведёт – вопрос очень даже спорный…

У заветного домика распрощались с Сизым, друг другу пожелав всего хорошего.

Дом был двухквартирным, но вход в каждую из них располагался с противоположных торцов, видимо учитывалось пожелание высоких гостей.

Ник приготовился культурно постучаться, но не успел – дверь тут же широко распахнулась ему навстречу.

В свете тусклой лампочки Нику улыбнулась девушка его мечты, та, что снилась ему ночами на всём протяжении долгого и нестерпимо гнусного переходного возраста, та, о которой грезил всю свою жизнь, начиная с момента рождения…

Зина была в какой-то умопомрачительной голубой блузке и серой приталённой юбке, едва закрывающей не менее умопомрачительные колени.

– Заходи, Никит, – пригласила девушка, скромно отводя глаза в сторону. – Я здесь макароны по-флотски приготовила. Фарш, правда, из оленины, но всё равно вкусно получилось…

Где-то через час Ник сделал первое приятное открытие: то стройное бедро, о каком он так грезил в этом долбанном Певеке, действительно, девственным оказалось.

Что просто отлично, с какой точки зрения ни посмотри.

А уже под утро и второе открытие, не менее приятное, не заставило себя долго ждать: те женщины, которых он познал в своём прошедшем будущем , даже все вместе, общим чёхом, и в подмётки не годились этой одной, случайно встреченной здесь, в неуютном 1938 году. По всем параметрам и сравнительным показателям – не годились! Даже близко их не лежало! Даже вспоминать о них стыдно!

В домике обнаружилось некое подобие камина, вязанка дров отыскалась в чулане. Ник разжёг в камине огонь и, неотрывно глядя на Зину, уснувшую в кресле-качалке – почти нагую, прикрытую только небрежно наброшенным старым коротким пледом, – торопливо записал на мятом листе бумаги:

Две Души на белом свете,

Больше никого.

Жёлтый месяц ярко светит.

И вокруг светло.

Две Души на свете белом,

Читать дальше