Корнелия Функе - Живые тени

Она снова провела рукой по скатерти, словно могла стереть все то, что делало жизнь такой трудной. Потом нерешительно направилась к сундуку, где хранила свой скудный скарб. Деревянная шкатулочка, извлеченная ею оттуда, была обтянута черным кружевом. Кружевом с траурного платья, которое она носила два года подряд.

– Может статься, лихорадку я одолела бы и без этого перстня, – произнесла она, открывая шкатулку.

Перстень, лежавший там, был из стекла.

– То, для чего он мне понадобился, – хуже всякой лихорадки, – заверила ее Лиска. – Но я обещаю тебе, что воспользуюсь им лишь в том случае, если не будет иного выхода.

Мать покачала головой и крепко сжала пальцами шкатулку. И вдруг насторожилась, прислушиваясь к тому, что творилось на улице.

Шаги, голоса… Иногда, когда море штормит, мужья возвращаются с рыбалки раньше.

Мать посмотрела на дверь. Лиска взяла у нее из рук шкатулку. Ей было стыдно за страх на лице матери. Но мать не только боялась, она еще и любила. По-прежнему любила. Человека, который бил ее детей.

В ответ на стук Лиска отодвинула засов. Зубы лисицы сейчас пришлись бы очень кстати, но она хотела посмотреть отчиму в глаза. Когда он ее прогнал, она едва доходила ему ростом до плеч.

Он оказался не таким высоким, каким она его запомнила.

Ведь ты сама была маленькой, Селеста.

Просто крохой… Он – великан, она – карлица. Великан, разбивающий все, что попадется ему на пути. Но теперь она выросла, а он состарился. Лицо его, как всегда, было красным от вина, солнца и злости. Злости на все живое.

Потребовалось некоторое время, прежде чем он осознал, кто перед ним.

Он отшатнулся, словно от змеи, а рука его крепко вцепилась в палку, на которую он опирался. У него всегда имелись наготове палки. Палки, ремни… Он швырял в Лиску и своих сыновей сапогами и поленьями, как в крыс, прятавшихся за печью.

– Чего тебе здесь понадобилось? – обрушился он на нее. – Прочь!

Он хотел ее схватить, как делал это раньше, но Лиска оттолкнула его и выбила палку из рук.

– Пусти ее. – В голосе матери слышна была дрожь, но тем не менее на этот раз она открыла рот.

– Посторонись, – приказала Лиска тому, кого ей было велено называть отцом, хотя он научил ее это слово ненавидеть.

Он поднял кулаки. Как часто она смотрела на эти руки, не в силах отвести глаз, боясь, что коричневая кожа на костяшках пальцев опять побелеет от натяжения. Иногда она видела его во сне. С волчьей мордой.

Без лишних слов она протиснулась мимо него. Ей хотелось забыть, что он существует. Представить себе, что в один прекрасный день он ушел прочь, как отец Джекоба, или что ее мать никогда не выходила замуж второй раз.

– Я еще вернусь, – сказала она матери.

Пока Лиска шествовала к воротам, мать стояла у окна. Совсем как тогда. И именно как тогда, они втроем преградили ей путь: отчим и два его сына. Отчим сходил за палкой, а старший сын сжал в руках навозные вилы. Густав и Рене. У Густава вид сделался еще более тупым, чем раньше. Рене был поумнее, но плясал под дудку Густава. Он-то и бросил тогда первый камень.

Оборотень. Кому, как не Лиске, знать, что ощущал брат Джекоба, когда у него начала прорастать кожа из нефрита, но в отличие от Уилла она носила свой мех добровольно.

– Ну же! Как насчет камешка? – принялась она поддразнивать Рене. – Или ты до сих пор не можешь без подсказки брата?

Он втянул голову в плечи и нервно посмотрел на револьвер у нее за поясом.

– Убирайся! – Отчим прищурил близорукие глаза.

Она больше не боялась его. И это оказалось прекрасно до того, что голова шла кругом.

– Где Тьерри? – спросила она.

Ведь у нее имелся еще один брат.

Густав таращился на нее с молчаливой враждебностью. Рубашка у него была в пятнах рыбьей крови.

– Он теперь в городе, – ответил Рене.

– Заткнись! – рявкнул на него отец.

Падчерицей быть нелегко, но и его собственному младшему сыну приходилось несладко. Тьерри завидовал Лиске за ее мех, и она была рада, что ему тоже удалось унести ноги.

– Вам известно, что болтают об оборотнях. – Она подняла руку. – У всякого, кто к ним притронется, вырастет шерсть! А ну, кто первый?

Она так сильно ударила отчима в грудь, что он еще много дней спустя будет искать на коже следы рыжей шерсти. Густав с проклятиями попятился, а когда вся троица наконец опомнилась, Лиска уже скрылась за воротами. Когда она садилась в седло, в ее памяти вновь всплыла картина: спотыкаясь, обливаясь слезами и кровью, она мчится через поля и прижимает к груди свое платье-шкуру. На этот раз она уезжала по улице. Обернувшись, Лиска в последний раз взглянула на окно, за которым стояла ее мать, но увидела только отражение неба в стекле и первоцветы перед дверью.