Корнелия Функе - Живые тени

– Да.

О том, что Ханута при этом чуть не истек кровью, Джекоб умолчал. Это был скверный вид колдовства.

Но едва он хотел проткнуть осколком кожу, как внезапная боль пронзила ему грудь. Такая боль, какой Джекоб еще никогда не испытывал. Что-то вгрызалось зубами ему в сердце, осколок выскользнул у него из рук, и вопль, сорвавшийся с губ, был таким громким, что на другой стороне улицы в тревоге распахнули окно.

– Джекоб! – Лиска схватила его за плечи.

Он хотел что-то сказать, успокоить ее, но вместо этого лишь захрипел от боли. На ногах он удержался только потому, что его подхватила Лиска. Его старое «я» жаждало укрыться от нее, чересчур гордое, чтобы показывать свою слабость, свою беспомощность. Но боль не прекращалась.

Дыши, Джекоб, вдох – выдох. Это пройдет.

В имени Темной Феи было шесть букв, но теперь он мог вспомнить только пять.

Он оперся на дверь, против которой они стояли, и сжал рукою грудь, в уверенности, что от этого кровь брызнет у него между пальцами. Боль стихла, но само воспоминание о ней заставляло его учащенно дышать.

Приятного мало. Это займет куда меньше года, Альма.

Лиска подняла осколок. Он треснул, однако на нем не осталось ни кровинки. Лиса недоверчиво изучила чистое стекло. Потом отвела руку Джекоба от его груди. У моли над его сердцем на левом крыле появилось пятнышко, по форме напоминающее крошечный череп.

– Это фея забирает свое имя обратно.

Он едва шевелил языком. Ему казалось, что в горле у него застрял колом его собственный крик боли.

Возьми себя в руки, Джекоб.

Ах, эта его проклятущая гордость. Он протянул еще дрожащую руку:

– Отдай мне осколок.

Лиска сунула стекло себе в карман куртки и опустила рукав Джекоба.

– Ни за что, – сказала она. – И мне почему-то кажется, у тебя вряд ли достанет сил его отобрать.

Водяного оказалось вполне можно терпеть. Омбре… Собственное имя он произнес чешуйчатыми губами так, будто плеснула стоячая вода пополам с илом. Даже Луи был вполне сносен, хотя без конца осведомлялся насчет следующего приема пищи и волочился за каждой поселяночкой. Но этот Лелу! Жук трещал без умолку, если только не черкал в своем блокноте. Каждый замок, возвышавшийся среди по-зимнему голых виноградников, каждая полуразрушенная церковь, каждое название города на каком-нибудь поблекшем указателе вызывали целый шквал пояснений. Имена, даты, придворные сплетни… Он жужжал и жужжал, так что Неррону стало казаться, что у него в ухе застрял шмель.

– Лелу! – оборвал он его, когда Жук стал распространяться, почему деревня, через которую они ехали, никак не может быть местом рождения Кота в сапогах. – Видишь ты вот это?

Арсен Лелу замолчал и в замешательстве посмотрел на три предмета, которые Неррон вытряхнул себе на ладонь из кожаного мешка. Прошло несколько секунд, прежде чем Жук сообразил, что это.

– Ты правильно понял! – грозно сказал Неррон. – Палец, глаз и язык. Их обладатели мне порядком действовали на нервы. Как ты думаешь, что я отрежу у тебя?

Молчание. Драгоценное молчание.

Эти «три сувенира», как Неррон их ласково величал, он подобрал в камере пыток Ониксов на память. Они его еще никогда не подводили. Зловещую репутацию надо поддерживать, в особенности если не испытываешь ни малейшего удовольствия от отрезания пальцев и выкалывания глаз.

Молчание Лелу и в самом деле продержалось вплоть до самых крепостных стен аббатства Фонтево. Достаточно было одного взгляда через прогнившую деревянную дверь, чтобы убедиться, что аббатство пребывает в запущении. В галереях разрослась крапива, а в жалких кельях ютились разве что только мыши. На единственном найденном ими кладбище торчало восемь деревянных крестов с вырезанными именами почивших монахов и датами их кончины. Захоронениям этим было лет по шестьдесят, не более, а руку, если верить Жуку, закопали здесь свыше трех столетий назад.

Неррон ощутил непреодолимое желание раскрошить Лелу на ломтики цвета бледного лунного камня. Жук прочел эти мысли у него в глазах и поспешно спрятался за Омбре. «Три сувенира» он запомнил накрепко.

– Вон крестьянин, – пролепетал учитель и указал дрожащим пальчиком на старика, выкапывавшего из заброшенных грядок позади монастыря картошку, – может быть, он что-нибудь знает.

Заметив Неррона, направлявшегося к нему, старик выронил свою скудную жатву. Он так ошарашенно выпучил глаза, как будто перед ним из влажной земли возник сам дьявол собственной персоной. В Лотарингии увидеть гоила все еще мало кому доводилось, но Кмен это наверняка скоро исправит.