Андрей Валентинов - Нуар

За все время сотрудничества тов. Гравицкий показал исключительно добросовестное отношение к своим обязанностям.

За отличную работу, личное мужество, храбрость и инициативу тов. Гравицкий достоин правительственной награды – ордена «Красное Знамя».

5 мая 1944 г.

Аппетита не было, но он все-таки дожевал последний кусок мяса, положил вилку на скатерть и потянулся к рюмке. Коньяка оставалось всего ничего, на один глоток. Можно было взять хоть бутылку, но бывший штабс-капитан рассудил, что хватит. За последние дни и так выбрана месячная норма.

Ресторан при гостинице, открывшийся после ремонта аккурат вчера, пока не пользовался популярностью. Половина столиков пустовала, рояль завешен белым покрывалом, а пальма возле окна выглядела так, словно выросла в центре Сахары.

За рюмкой лежала сегодняшняя «Matin du Sud». Ричард Грай уже успел ее бегло просмотреть, но ничего интересного не обнаружил. О делах на фронте писали глухо, словно война шла где-нибудь на Марсе, а из местных новостей внимание привлекла лишь заметка о закрытии хорошо известного ему американского кафе в Касабланке. Полиция наконец-то накрыла тамошнее казино. Автор резонно интересовался, куда служивые смотрели все последние шесть лет, но явно не ждал ответа на столь очевидный вопрос. Кажется, времена и в самом деле менялись. Эпоха уходила…

Женщина подошла к столику, когда он допивал коньяк. Взглянула без улыбки, отодвинула стул. Ричард Грай встал, усмехнулся виновато:

– К сожалению, это не «Старая цитадель», Мод. Я не могу заказать для вас танго, здесь носят только бифштексы.

– Коньяк, как я понимаю, тоже, – она присела, окинув взглядом зал. – Очень похоже на наши вокзальные рестораны. Такая же тоска! Устала я, Рич… Закажите еще рюмку, только чего-нибудь приличного. Коньяк здесь тоже вокзальный.

Он подозвал официанта, просмотрел винную карту, ткнув ногтем в нужную строчку. Гостья тем временем достала пачку черных «Галуаз», пододвинула пепельницу:

– У вас, Рич, одна и та же зажигалка. Когда мы познакомились, я сразу обратила внимание. Такому, как вы, полагается что-нибудь дорогое и безвкусное, в золоте, а это обычный алюминий.

– У отца была такая, – бывший штабс-капитан дал гостье прикурить, откинулся на спинку стула. – Я тоже по-своему наблюдательный, Мод. Вы пришли одна, причем не в лучшем настроении. Какие выводы из этого можно сделать?

Женщина покачала головой:

– Не надо, Рич, дедукция – это не ваше. Я пришла одна, потому что при майоре Соннике нормального разговора не получится. Вы как-то с ним не совмещаетесь: или очень разные – или слишком похожи. Настроение плохое, потому что ездила в Касабланку, очень устала… А еще узнала, что моего сына забрали на фронт, не дали доучиться. Ему только семнадцать, десятый класс. И не вздумайте сочувствовать, вы-то всю войну в тылу просидели!

Он не стал спорить, благо официант уже ставил на стол рюмки с приличным «Мартелем». Мод взяла свою, сжала в руке.

– Кажется, сморозила глупость. Нет, мерзость. Не возражаете, если извинюсь завтра? Сейчас получится не слишком искренне.

– Ерунда! Надо же вам на ком-то душу отвести!.. Сталин далеко, зато я близко. Не волнуйтесь за сына, Мод. Сейчас январь, пока примерят шинель, пока стрелять научат, глядишь, и войне конец. Служить, правда, доведется долго, до весны 1950-го. Отцу Народов будет очень жаль расставаться с армией-победительницей. Такой у России уже никогда не будет. Ну, как говаривал незабвенный Штирлиц, прозит!

– Прозит! – женщина отхлебнула из рюмки, поморщилась. – «Штандартенфюрер Штирлиц, истинный ариец, с красивой фройлян в лесу гулял…» Сколько гадости от вас успела наслушаться, Рич! Неужели ваша шизофрения не может подсказать что-нибудь поприличнее? Однажды я все-таки решилась и описала в рапорте тот мир, который вы себе вообразили. Мой непосредственный начальник, он в партии с 1917 года, только плечами пожал и посоветовал передать бумагу в медчасть. Знаете, как он вас назвал? Классово неудовлетворенный беляк между климаксом и маразмом.

В ответ мужчина рассмеялся – искренне и весело. Допил коньяк, извлек из пачки папиросу.

– У нас таких полстраны, остальные уже в маразме. Знаете, Мод, я начинаю понимать этого психа Тросси. Не Гитлера он спасает. Итальянец хочет куда большего – остановить Время.

Щелкнул зажигалкой, сделал первую, самую сладкую затяжку.

– Большое видится на расстоянии, моя принципиальная Мод! Только через полвека потомки поймут, что сейчас, в 1945-м, наступил звездный миг Двадцатого века, невероятный, неповторимый его расцвет. Люди, что сейчас сражаются, побеждают и умирают – лучшее поколение за несколько последних столетий. Через много лет правнуки станут разглядывать ваши фотографии. Ваши лица – мужчины, женщины, дети… Вы даже не представляете, насколько вы все красивы и сильны! Вы создали оптимальную цивилизацию, фактически у людей уже есть все нужное, но нет лишнего. У вас замечательная музыка, вы пишете прекрасные книги, вы со вкусом одеты, даже если это обычная полевая форма. А так, как вы улыбаетесь, уже не сможет улыбаться никто. Человечество достигло оптимума, ему лучше уже не стать. Таким был мой дед, его друзья, его однополчане. Я их всех очень хорошо помню, Мод, но я застал другое время. Им было уже за сорок, потом за пятьдесят, а потом эти люди стали уходить. И с каждым некрологом в газете мир становился меньше и тусклее.