Андрей Десницкий - Угарит

Вот, собственно, о жаловании и договорились. Что ж, нормально для начала.

– Покормили ли наложницу мою? – спросил я Йоава.

– До чего же ты любишь ее! – кажется, я рассердил его своим вопросом, – что я, прислужница или евнух-виночерпий, чтобы заботится о кормлении наложниц? Ступай на кухню, спроси у рабынь! Посмотри, что в горшках, проверь котлы!

Цвет израильского офицерства расхохотался при этих словах, и я понял, что говорить о бабах с ними можно только в одном контексте: кто сколько рабынь привел с войны домой. Ну и ладно. В конце концов, в наше время тоже в казарме о бабах не очень-то уважительно говорят.

– Настало время вечерней жертвы, – сказал Йоав многозначительно, – прежде царь сам присутствовал при ней, когда не был в походе. Ныне уже не то. Но священник Эвьятар придет от жертвенника благословить царя, буду там и я. Ступай со мной, и когда кивну тебе, тогда можешь говорить. Поблагодари царя за все его милости, и…

Он поморщился и добавил:

– Только не говори о наложницах при царе. Не до того ему. Даже привели к нему недавно красавицу одну, Авишагу, так и то…

– Не буду, господин.

Каким же все-таки маленьким и невзрачным был этот дворец, если сравнивать его с Петергофом или Лувром! Заштатная гостиница в райцентре, и та будет побольше и попышнее. Оказалось, что царские покои – это комната раза в два побольше нашей, и идти до было нее совсем недалеко. На входе стояли два дюжих молодца, которых Йоав похлопал по плечу, словно демонстрируя остальным, кто тут хозяин после Давида, и мы вошли внутрь. Там уже было несколько человек, среди которых я заметил и Ахиэзера (он бросил на меня удивленный и несколько недовольный взгляд), а сама комната была убрана коврами и шкурами зверей, по стенам висело оружие и какие-то украшения, но не было в этом ни нарочитой парадности, ни роскоши, ни даже сколь-нибудь продуманного дизайнерского плана. Вот куда надо Юльку пустить порезвиться, подумал я, но, с другой стороны, зная склонность царя к женскому полу… нет, пожалуй, оно и лучше, что ее мне брать с собой не велели.

В дальнем от входа углу стояло большое ложе, застеленное покрывалами, поверх всего лежала лохматая шкура, кажется, медвежья. И за этой огромной шкурой в вечернем сумраке терялось лицо человека, полусидевшего на постели – и это, без сомнений, был царь Давид.

Вошедшие поклонились, начался привычный для всех, кроме меня, ритуал – сначала священник произнес краткие слова благословения, царь ответил, но мне плохо были слышны его слова – он говорил очень тихо. Потом к нему стали подходить приближенные, я не знал никого, кроме Йоава. Он подошел третьим – видимо, это много значило в местном табеле о рангах. Рядом с ложем стоял какой-то совсем молодой человек и молча выслушивал, о чем совещался со своими приближенными царь, не произнося ни слова и даже не шевелясь. Видимо, слуга, решил я. Одет он был достаточно нарядно, но личный камердинер царя и не должен выглядеть бедным рабом.

Обменявшись с царем десятком фраз, Йоав взглянул в мою сторону и кивнул мне. Я подошел и взглянул поближе, в неверном свете слабой масляной лампадки…

Этого человека в нашем мире всегда рисуют или юношей, или мужем в расцвете лет – но если бы меня запустили в комнату, где было бы сто человек, и велели бы опознать среди них царя Давида, я бы его узнал. Он не был похож ни на один свой портрет, ни на одну икону – и одновременно был похож на все. Тонкое лицо, на котором, кажется, обострились от болезни все черты, пронзительный взгляд, нос с небольшой горбинкой, маленький шрам над правой бровью (и он ведь провел жизнь в походах!) – и все это обрамляла россыпь седых волос, длинных, вьющихся, словно у юноши, только совершенно белых… Был ли он в юности белокурым, или даже рыжим, как считают некоторые? Вот поди, спроси теперь. Но сейчас эти волосы светились, словно нимб, и украшали его чело, как корона.

Тело было прикрыто, и только правая рука царя лежала поверх медвежьей шкуры, и эта ладонь несла на себе отпечаток всех пережитых лет. Пигментные пятнышки на коже, узловатые суставы, и еще один шрам на тыльной стороне ладони – только шрамы не уродовали его, как Йоава, а скорее придавали облику благородную суровость. «Иш дамим», как называли его и враги, и друзья, и даже его Бог так его однажды назвал, «муж кровей», которому не позволено было строить храм. Но не только чужая кровь проливалась в его походах – его собственная тоже.

– Подойди, – сказал он.