Андрей Посняков - Мятеж

Посматривал, да просмотрел! Вовсе не оттуда бывшая княгиня явилась, совсем с другой стороны – слева от алтаря тоже вход имелся, да только лиходей-то его не ведал. А надо было б!

Ближе к алтарю, у амвона, давно уже стояла Софья, да не одна, с послушницей, верной Глашкой. На богомаза глядела да щурилась – ишь, как малюет-то!

– Ох, преподобная матушка, не богомаз он! – вздохнув, неожиданно прошептала девчонка.

Инокиня недобро вскинула бровь – поясни, мол!

– Богомазы разве ж так кисти держат? Видала я прошлолетось Рублева с артелью. Кисть по-особому держат, как птицу – не задушить, не выпустить, а этот… Эва, схватил в кулачище – не-ет… не художник это, а незнамо кто!

– Не художник, говоришь… – Монахиня призадумалась, высохшее, изборожденное морщинами лицо ее скривилось, словно от зубной боли. – А ну-ка, Глашка, беги живенько, кликни стражу…

– Угу!

Громче, чем надо б, воскликнула девка, да, выбегая, дверью потайной хлопнула…

Осип тут же обернулся, да, увидев дернувшуюся в полутьме фигуру в монашеской рясе, живенько схватил лук, стрелу… Одну за другой пять штук успел выпустить, да ведь Софья-то тоже не дура, быстро сообразила, что к чему, да за алтарем спряталась – позабыв про сан, прыгнула, аки кошка, словно простоволосая бесстыдница девка в реку нырнула… А стрелы-то – одна за другой – в алтарь! Ткнулись, задрожали злобно… промедли инокиня хоть миг – словила бы стрелу сердцем… А так – упаслась, спасибо послушнице Глашке!

Понабежали тотчас же стражники, загомонили – вон он, вон, хватайте! Трое зачали стрелы метать, четверо на леса полезли… только злодей-то их дожидаться не стал: расставив, словно канатоходец, руки, пробежал по дощечке к окну, протиснулся, да по веревочке вниз, да так ловко – ушел бы, кабы не шальная стрела… Попали все ж, стражнички, угодили, да, подбежав, принялись спорить – чья стрела-то?

– Моя, моя, я ж последним бил!

– А я – первым!

– Да ты и с полста шагов в телегу не попадешь, а тута вся сотня!

– Я не попаду?! Не, вы слыхали?

Лишь десятник, подойдя, хмуро склонился над мертвым телом, перевернул… и непонятливо скривился:

– Кончай спорить, ироды. Стрела – из самострела пущена! А у кого из вас самострел?

Стражники смущенно переглянулись, и десятник, погрозив кулаком, быстро нашел им дело:

– А ну, обыскать здесь все! Сообщника с самострелом ищите, хватайте!

Ага… хватайте, как же! Было бы кого хватать.

Второй посланец молодой заозерской княгини, Трофим, первым делом выбросил арбалет в пруд, а уж потом выбрался их кусточков, да к церквям, да на площадь красную – так вот, средь богомольцев, и затерялся, ищи теперь!

С искаженным от пережитого страха лицом выбралась из-за алтаря инокиня Марфа. Рясу от пыли отряхнув, клобук нахлобучила, поплотней плат черный подвязала, губы сжала – вышла на улицу: неприступна, сурова, не скажешь, что ведь только что, аки чадушка непотребная, прыгала!

Завидев мертвого «богомаза», Софья едва сдержалась, чтобы не выругаться, потом, чуть подумав, рукой махнула да перекрестилась, молитву Господу вознеся. Даже поблагодарила стражников:

– Жаль, конечно, что живым не взяли… Ну да ладно, хоть так. Слава богу – не убил, не успел. Вы с чего так быстро явились? Глашка проворно бегает?

– Не, матушка, – заулыбался десятник. – Глашку-то мы по пути встретили. К тебе как раз и шли, докладать о гостях новых.

– Что за гости? – инокиня вскинула голову.

– Двое каких-то… Велели передать – тот, кого просила, их и прислал.

– Тот, кого просила? – Монахиня покусала губы… и вдруг просияла ликом. – А! Наконец-то явились. Что ж, надо сказать – вовремя! Где они сейчас?

– Во дворе, у трапезной, ждути.

– Пущай в гостевую идут. Живо!

Сквозь украшенное цветным витражом окно бил яркий солнечный лучик, окрашивая летавшие в воздухе пылинки в синий, красный и желтый цвета, яркие и праздничные. И так же, по-праздничному, бил на улице колокол, где-то совсем рядом бил; медный, с переливами, звон, вероятно, доносился с колокольни ближайшей церкви.

– Звонят… – моргнув, тихо промолвил Федор.

Он лежал на узенькой скромной койке, в ряду таких же подобных, тесно расставленных в гулкой, под сводчатым потолком, зале, украшенной статуями святых и большим позолоченным распятием.

Статуи… витражи… значит, католики… не свои, не православные… Где же он… Ох, как голова-то – прямо раскалывается… Дьяк осторожно поднял руку: черт побери! Забинтована! Как же так-то? Как же он – здесь? И где это – «здесь»? Вспоминай, вспоминай, парень, слава богу, память, похоже, напрочь-то не отшибло. Итак… он в Любеке… был… на колокольне, следил за кем-то… за лиходеями, а потом… Потом провал! Что – с лесов, с колокольни сорвался головой вниз? Не-ет, скорее, ударил кто-то… Ах, как башка-то болит, ноет!