Геннадий Хазанов - Para Bellum

Марков намёк понял. От него, честно сказать, и сейчас ощутимо припахивало.

– Цены у нас, естественно, льготные, сами понимаете, по прейскуранту одна тысяча девятьсот двадцать шестого года [7].

Глянув на Маркова, «Колобок» поспешно прибавил:

– Вам пока, естественно, всё будет отпускаться под запись, до полного определения статуса. Вам скоро доставят обмундирование, портной и подгонит по фигуре. Есть у нас такая услуга. Если будет желание – можете выходить на прогулку за пределы расположения. Но имею распоряжение – обеспечить ваше присутствие в номере после девятнадцати часов. Может последовать вызов… Вот ваш номерок, пожалуйте…

Сергей хмыкнул. На круглой табличке крупно значилось: «№ 13». Суеверным комкор не был, а в свете всего происходящего вполне можно посчитать за некий знак. Или намёк.

Обстановка в комнате была не совсем спартанская, всё же «для старшего комсостава». Платяной шкаф не фанерный, а полированного дерева, кровать деревянная двуспальная, с малиновым бархатным покрывалом, письменный стол, к нему пара стульев и ещё два мягких кресла по углам. Плотные шторы раздвинуты, за ними тюлевая занавеска. Большая ванная комната с умывальником и трельяжем, ватерклозет чуть поменьше. В ватерклозетах Марков не бывал уже четвёртый год. Вообще забыл, что для этого дела бывают отдельные помещения, а не тюремные сортиры на сорок очков. Хрустальная люстра с висюльками под потолком, чёрная лампа на столе и ещё торшер с розовым абажуром у изголовья. Для командированных вышесредних чинов в самый раз. Для высших должны быть уже люксы, в две и более комнаты.

Сидеть в отведённом помещении без какого-либо занятия скучно. Отправиться на прогулку по апрельской столице в полушубке и валенках? С крайне подозрительной мордой и без документов? Даже не до первого милиционера, а до первого встречного…

Любой военный и любой заключённый одобрил бы решение, принятое Марковым: разобрать койку и покемарить, сколько получится.

Разбудили Маркова в четыре пополудни – лейтенант в неизбежной гэбэшной форме и пожилой штатский, наверное портной, вежливо постучав, вошли и начали распаковывать тючки и пакеты. Согласно «арматурной ведомости». Очень много обмундирования, кое-что в данных обстоятельствах и лишнее – летний генеральский плащ (кроме шинели), генеральские же ботинки, на резинках вместо шнурков, и к ним – две пары сапог, лаковые и хромовые. Лаковых Марков в жизни не носил, это только в прошлом году ввели, для представительности. На кителе и гимнастёрке генеральские петлицы, но пока без звёздочек. Чистый цирк! Но подгонять ничего не пришлось, все сидело как влитое. Обувка тоже соответствовала.

Марков с удовольствием влез в галифе и гимнастёрку, туго подпоясался, прищёлкнул каблуками сапог. Впервые за последние четыре года он почувствовал себя человеком.

Приодевшись, бывший комкор вспомнил о хлебе насущном. За годы тюрьмы он привык к постоянному посасыванию под ложечкой и не обращал на это дело внимания. Но тут прямо прихватило. Желудок вспомнил о недавно потреблённых деликатесах и настоятельно потребовал ещё. Причём даже доппайка чёрного его явно больше не удовлетворила бы.

К удивлению Маркова, ни один из четырёх столиков в буфете не был занят. Сергею вспомнилось, что и сквозь сон он не слышал шума, обычного для гостиницы, тем более, предназначенной для командного состава. Получалось, что он – единственный постоялец?

Толстая, крайне предупредительная подавальщица принесла ему полную фарфоровую тарелку наваристого борща, салат, селёдку с луком, две здоровенные котлеты с картофельным пюре. Марков не выдержал и потребовал полстакана водки. До девятнадцати сколько ещё времени! Запив второй завтрак (или ранний обед?) крепким, сладким и горячим чаем с лимоном, Сергей вернулся в свой тринадцатый.

Не прошло и получаса, в дверь постучал комендант.

– Звонили! – Он машинально возвёл глаза к потолку. – Машина будет в двадцать один. Прогулки отменяются. Лучше вон радио послушайте, – сержант указал на большой, как купеческий сундук, радиоприёмник в углу, за оконной занавеской, который Сергей раньше не заметил.

Этой ночью товарищу Сталину приснилось, что он летает. В далёком детстве бабушка – мамина мама – объяснила: значит, ты растёшь. Других объяснений Иосиф не нашёл ни в соннике девицы Ленорман, которым пользовалась мать, ни в скучных учениях Павлова, ни у хвалёного Фрейда – в работах, которые он успел пролистать. Эти грёзы доставляли огромное удовольствие, даже большее, чем подростковые эротические сны. С годами любовные похождения перестали являться по ночам, а вот полёты в дремотном состоянии не прекратились. Правда, с возрастом они стали меняться. В детстве Иосиф парил в небе, не прилагая усилий, как облачко. На третьем десятке, чтобы подняться к солнцу, надо было разбежаться, подпрыгнуть и только тогда оторваться от земли. С каждым годом всё большие усилия приходилось прилагать, чтобы не свалиться вниз, чтобы управлять полётом. Тело тяжелело, ему становилось всё труднее подниматься к небу.