Борис Батыршин - Египетский манускрипт

Что было дальше, вы уже знаете. Турки застали шайку «барсов пустыни» врасплох; кого-то постреляли, а остальных повязали, лишь двум или трем удалось уйти верхами. С пленниками солдаты не церемонились – наскоро допросили, а потом, за неимением подходящего к случаю фонарного столба или хотя бы фигового дерева, без всяких изысков порубили саблями. Цивилизованность с турок моментом слетела. Брр, ну и зрелище, доложу вам! Я только издали глянул на то, как османы вершат правосудие, – и меня вывернуло наизнанку. А поганец-бимбаши, с усмешкой наблюдавший за моим позорищем, эдак снисходительно заметил: «Я думал, что юноша из Америки более привычен к картинам расправ с дикарями и преступниками». Видать, успел уже приобщиться к американской культуре в виде романов Фенимора Купера, или кто у них еще спец по вестернам?

Сам офицер рук, понятное дело, не марал. Экзекуцией руководил его подручный, телохранитель и доверенное лицо – фельдфебель, или, по-ихнему, баш-чауш. С виду – головорез головорезом, Чикатило нервно курит бамбук. Впрочем, почему с виду? Головорез и есть – самолично снес головы не менее чем пяти невезучим бедуинским браткам. Кстати, офицер поведал нам, что сам баш-чауш – курд, так что всяких там арабов (о которых турок отозвался весьма презрительно) режет с особым удовольствием. А я вспомнил о том, что творил старина Саддам в иракском Курдистане. Да, вот уж действительно – уроки истории…

И этого Чикатилу любезный офицер приставил к нам в качестве охраны – вместе с тремя другими краснофесочными камрадами. Сказал – так ему будет спокойнее, пусть баш-чауш (я скорее язык себе откушу, чем научусь выговаривать его имя) проводит уважаемых американских гостей до Маалюли и проследит, чтобы с ними обращались достойно – как с дорогими гостями Блистательной Порты. Отец поначалу запротестовал, но быстро сообразил, что такой «конвой» лишним, пожалуй, не будет, – встретятся еще бандиты или нет, неизвестно, но вот местные чиновники и прочие аксакалы при виде красных фесок тут же впадают в угодничество и низкопоклонство. Так что баш-чауш немедленно получил бакшиш в размере двух британских фунтов (не рубли же ему совать!), обещание прибавить после прибытия в пункт назначения – и теперь горделиво трусил верхом во главе нашего каравана.

Двоих подчиненных он погнал назад, к процессии паломников – со строгим приказом забрать тарантас с нашим багажом и поспешать вдогонку. Что и было выполнено в точности – «обоз» нагнал нас всего-то через полдня, и дальше, до самой Маалюли, мы двигались уже вместе: запряженная ишаком повозка и шестеро верховых. Так что, если у кого из местных и возникали неправедные мысли по поводу содержимого наших карманов и кофров, им пришлось держать их при себе, ограничиваясь проклятиями вполголоса по поводу «неверных собак». А тем немногим, кто посмел высказать что-то такое вслух, пришлось близко познакомиться с плеткой баш-чауша.

Итак, боевое крещение состоялось. В первый раз нам пришлось стрелять по людям – и отнюдь не резиновыми пульками из травматов. К счастью, мы никого не убили; но все равно опыт оказался еще тот. Я покачивался в седле и прислушивался к своим ощущениям – и напоминал себе, что лиха беда начало, и, скорее всего, без повторения не обойтись, причем скорее раньше, чем позже. Такова уж непростая доля приключенца…

Настенный «Мозер» в граненом корпусе темного дерева мелодично отбил половину восьмого – один звенящий медный удар, гулко наполнивший дом. Нина с семейством уже неделю как обитала на даче, в Перловке; муж ее предпочитал при всякой возможности ночевать с семейством, благо положение путейского инженера позволяло подсесть на любой паровоз в сторону Павловского Посада. Так что дом Выбегова на Спасоглинищевском пустовал, и лишь привратник Федор да его племянница с подходящим именем Феодора оживляли флигель своим присутствием. Зеркала в комнатах завесили простынями от пыли, мягкую мебель на время отсутствия хозяев прикрыли чехлами. А вот часы Федор исправно заводил по всему дому – тонкие швейцарские (или немецкие, кто их разберет) механизмы портились от незапланированного простоя.

Никонов наконец мог расслабиться – он был в своем кабинете, в своем времени и пока еще в своем рассудке. Лейтенант уже успел выяснить, что здесь, в его родном 1886 году прошло куда меньше времени – но, не будучи в силах объяснить себе этого, предпочитал не думать о столь вопиющей несуразице.