Артем Луниш - Близнецы

Нечаев снял ее с крюка и пошел вниз.

— Я Вас тут во флигеле подселил. Сам дом — выйдем, увидите — давно заброшен, и уже лет тридцать как отошел казне — ну и стоит запертый, ветшает потихоньку. Настоящее дворянское гнездо раньше было — а потом выкупил купчина, миллионщик один. Он и пристроил сей нелепый флигелек — весь дом в саду, а вот выпер на улицу, окнами на кабак, — он неприятно рассмеялся, — ну, сами увидите. Сад хорош, правда, не сейчас. А вот в дом лучше не лезьте — поди, прогнило все, не ровен час…

Они спустились в узкий коридор, с одной стороны которого тянулся ряд маленьких тюремных окошек, а с другой — заколоченных дверей. Вова увидел сваленные в углу рассохшиеся серые доски и сразу подумал, что лесенка тоже, наверное, совсем недавно была заколочена. «Во что я вляпался?» — с тоской и страхом подумал он.

Они шли по коридору: Нечаев впереди, держа лампу над головой, Вова сзади, поглядывая в окна. Сугробы, тонкие черные стволы, хмурое серое небо. Зима. Господи, кошмар какой-то! Не хочу, не может быть этого!

— Здесь вот у нас — у вас, верней сказать, кухонька, так же и прихожая и даже гостиная в некоторых случаях, — он снова выдал скрипучий смешок.

Печь, длинный, вдоль всей стены, стол с разнообразной утварью, огромная бочка, лавка и два железных ведра на ней. На стене висела гитара, в углу — черный, почти неразличимый образок. Окон не было, дальний угол отгорожен серой занавеской.

— Здесь одна старуха живет, Марфа. Еще от Ольницких осталась. Она вас Евгением Васильевичем величать будет — так вы не возражайте. Во-первых, до истерики доведете, во-вторых, она вам только тогда служить будет, если будет вас за Ольницкого держать. А Ольницкий для нее только один остался.

— Где она сейчас? — зачем-то спросил Вова.

— На кладбище, думаю. Или в саду. Идемте, идемте дальше.

Вышли, снова потянулся заброшенный коридор. Свернули, уткнулись в обитый крючками тупик. Еще одна рассохшаяся дверь.

— Ну, прощайте. Вечером принесу вам одежду, чтобы уже могли выходить. А пока осваивайтесь. Да-с, вот вам, — он выудил из кармана здоровенный медный ключ, — второй себе оставлю — звонка здесь нет, — Нечаев поскрипел замком, распахнул дверь — холодный порыв так и обдал лицо и шею, — и вышел. Снова заскрипел, неповоротливо ворочая внутренностями, замок — видно, снаружи запирал.

Можно было, конечно, проверить ключ, просто подышать свежим (еще каким свежим, девятнадцатый век на дворе!) воздухом, но на Вову напала беспричинная усталость и скука. Какая разница? Там будет заснеженный сад, там будет Нечаев и сумасшедшая старуха — Глафа, Марфа, как ее. Там будет чинопочитание, николаевский фрунт, бородатые, искореженные трудом и голодом мужики и робкие толстовцы, бесконечные, как зимняя ночь, пьяные драки, кабаки. Будут отчаявшиеся, ожесточенные люди в бородах и с бомбами и добродушные, привычно-жестокие усачи в золотых погонах. Девятнадцатый век, облагороженный русской литературой, захваленный русской ностальгией, век, в муках и упоении родивший саму идею «России».

Вова вернулся в кухоньку, сел на лавку, посидел. Хотелось есть, но беглый осмотр никаких результатов не дал. Он снял со стены гитару и принялся наигрывать Bouree Баха.

Это событие имело множество самых разных последствий. Мелких и посерьезней, очевидных и идущих очень далеко, смешных, грустных, страшных и веселых. Пакет с улиткой шлепнулся в воду и пошел ко дну, пуская вялые пузырьки. Он опустился на неглубокое песчаное дно, подняв густые рыжие облака. Муть колыхалась в старых медленных водах, маленькие слепые рыбки неизвестного вида разлетелись в стороны и теперь трепыхались поодаль, тревожно ловя острыми носиками движение воды. Уйти не давал голод, приблизиться — страх. Мимо медленно плыл мелкий человеческий мусор — по большей части бутылки из-под пива и конфетные фантики.

Но вот красная кирпичная муть осела, рыбки, увидев неподвижность пришельца, осмелели и закружились вокруг, тычась острыми носиками в твердую раковину. Сияющий голубой глаз благожелательно помаргивал.

Рыбки, не найдя ничего съедобного, уплыли. Равнодушно шорхнул, проскальзывая мимо, гигантский плоский змей. Голубой глаз все так же равнодушно сиял в красно-коричневых усталых водах, вяло поплескивающих меж пыльных каменных стен. Так продолжалось какое-то время, затем течение вдруг убыстрилось, вода посветлела. Тяжелая, крупная раковина дернулась, ее развернуло вокруг собственной оси и поволокло по песчаному дну, вздымая муть и древний, давным-давно затонувший мусор. Голубой глаз, переворачиваясь и вращаясь, все так же невозмутимо сиял.