Виктор Мурич - Спящие карты

– А твое дело?

Дама задохнулась от злости, услышав мой вопрос, но так ничего и не ответила.

Из-за угла здания, громко бряцая железом доспехов, как тройка быков колокольчиками на шеях, появился ночной патруль.

Дальнейшие действия расписаны чуть ли не по секундам.

Одновременно с Десяткой бросаемся вперед. Охранники даже и не поняли, что произошло, как уже были мертвы.

– Как по маслу, – довольно шепчу, вытирая нож о плащ поверженного врага.

– Рекомендую для этого дела специальные кремы, – заблестел улыбкой Десятка. – Я особенно клубничный ароматизированный люблю.

– Крем это хорошо, – мечтательно улыбаюсь и облизываюсь. Желудок, наполненный не пойми чем соглашается. – Малиновый люблю, со сливками. Главное, чтобы густой был. Воткнешь вот так в него палец, а потом медленно слизываешь. Благодать.

Из темноты дико глянули глаза Десятки:

– Ну Шестера ты прямо маньяк.

– Вкуснятина, – я все еще под впечатлением воспоминаний детства.

– Так ты про который едят? – разочарованно протянул Десятка.

– Ладно, хватит трепаться, – выдергиваю себя из кулинарного рая воспоминаний. – Пошел я стражу у дверей в спальню сниму.

Бесшумно отворилась тяжелая деревянная дверь усиленная медными полосками.

– Кто? – раздался грубый голос из подсвеченного чадными факелами полумрака коридора.

Две высокие фигуры, закованные с головы до ног в доспехи, замерли как железные изваяния у двери в противоположном конце коридора.

– Что? – как бы не расслышав, переспрашиваю и широкими шагами иду к ним.

– Кто?

Поднимаются на уровень груди, поблескивающие в свете факелов трезубцы. Сквозь прорези в шлемах на меня изучающе смотрят глаза стражников. Оттуда же струится тяжелый сивушный дух. Удивительно, что при таком выхлопе в коридоре еще воздух не горит. И вообще, у них тут что, типа замок или вытрезвитель? Хоть бы одного трезвого увидеть.

– Конь в пальто!

Резким движением руки отправляю метательный нож в прорезь шлема правого стража. Увернувшись от метнувшегося к голове трезубца, падаю на колени, одновременно выхватывая из ножен на спине короткий кривой меч. Широкое лезвие неприятно скрежещет по латам стражника, добираясь до плоти.

– О-о-хх, – простонал страж, опускаясь на колени рядом со мной. – О-о-о, – и дернувшись затих.

Стараюсь придержать тяжелое тело, чтобы стальные доспехи не загремели, ударившись об каменный пол.

– Чисто, – шепчу в сторону входной двери, и пара темных силуэтов сразу же оказывается в коридоре.

Железная шипастая перчатка Десятки хлопает меня по плечу:

– Ты что, стоя на коленях в любви им признавался? Прям как Девятка… – он осекся под моим взглядом.

– Не надо так… Не надо, – твердо говорю ему глядя в глаза. – О мертвых…

– Хватит, – это уже Дама встряла. – Десятка действуй.

– Я бы действовал, так ты ведь против. Ты даже не знаешь от чего отказываешься. – Он многозначительно подмигивает, поправляет приплюснутый шлем и скрывается за дверью.

Дама сердито пробормотала что-то насчет того, что для многих мужчин ампутация определенной части тела пойдет на благо – больше крови в высыхающие мозги поступать будет.

Сейчас Десятке предстоит самая легкая часть работы – оглушить старушку-сиделку и забрать ребенка. Плевое дело…

– Тварь! – неожиданно взвыл приглушенный неплотно прикрытой дверью голос Десятки. – Стервозина! – а вслед за ним пронзительный детский плач.

Вот тебе и плевое дело.

Одновременно с Дамой врываемся в комнату и застываем на пороге, готовясь принять схватку с противником, которого здесь не должно быть. В ее руках широкий двуручный меч с гардой в виде лап мифического зверя увитых виноградной лозой, по лезвию разлилась тонкая вязь непонятных рун. Тяжелое оружие, больше подошло бы мужчине. Хотел бы я увидеть того, кто скажет это Даме. Она бы его тут же, этим же мечом… А потом скажет что так и было.

Несколько вонючих ламп, стоящих на высоких железных треногах, наполняют большую комнату с резной колыбелью в центре дрожащим желтым светом. Краснеют угли в большом камине украшенном несуразной лепкой. Стены задрапированы не то выцветшими гобеленами, не то просто покрытыми художественными разводами грязи прямоугольниками толстой ткани. При таком освещении не разобрать.

В колыбели, суча голенькими ножками, захлебывается в плаче ребенок, на половину придавленный телом костлявой старухи в черном сарафане. Рядом на полу лужа крови и судорожно дергающийся Десятка. Больше ни души.