Ма. Лернер - Другая страна

А вот политруки – все советские евреи. Эти сидели от батальона и выше, и я с ними сталкивался очень редко, практически только на политмероприятиях. Мы все-таки, подчинялись Красной Армии, и совсем без внимания и воспитания оставлять Легион было нельзя. Зато были у нас еще и раввины. При каждом полку, дивизии и старший раввин Легиона в чине полковника с особо оригинальной фамилией Рабинович. Были какие-то трения наверху между израильтянами и советским командованием, но я был обычный Ванька-взводный, и до меня это доходило только отдельными отголосками. Тем более, что на первых порах не очень то со мной и делились этими вещами.

Организация, структура и уставы Еврейского Легиона в основном повторяли советские, за исключением некоторых национальных особенностей, связанных с религией. Свининой нас не кормили даже в самое голодное время.

Само создание еврейской национальной армии являлось политическим актом. Была даже специальная группа фотографов, задачей которых было снять на пленку для истории весь боевой путь дивизии. Поэтому и существует множество фотоматериалов. В Израиле еще 1956 г был издан трехтомник с документами и фотографиями.

Дали мне взвод новобранцев. Я робел перед ними, потому что мне было восемнадцать лет, ну представляете? Все были в возрасте 30–35 лет, семейные люди. Не парни уже, взрослые мужики. Религиозным у нас позволялось ходить с бородой. Многие по-русски еле говорили. Мой старшина Костинбойм вставал рядом со мной перед строем. Я подаю команду, а он сразу ее на идиш дублирует. Как тяжело было вначале из-за языкового барьера! Еще хорошо, что я немецкий в школе учил, так что со временем стал кое-что понимать.

Огневой подготовкой мы занимались много. Боевая подготовка также проводилась на довольно высоком уровне, мы даже отрабатывали тактику ведения боя в тылу врага. Со временем происходило притирание друг другу. Люди научились немного понимать язык "старшего брата", команды-то только на нем, а главное – прониклись мыслью, что воевать придется рано или поздно, и от них тоже зависит, смогут ли они выжить на фронте в бою.

В марте сорок третьего мы, наконец, отправились на фронт. Если честно, то мои воспоминания о летних и осенних боях сорок третьего года весьма отрывочны. Первый бой… Непонятно – куда, чего, и какие команды подавать. Заняли какие-то немецкие окопы. Начали стрелять по каким-то там целям. Мясорубка была страшная. Пошли в атаку, а с правого фланга – пулеметная засада. Стали по нам бить, еще бы немного, и весь батальон бы полег. Я под этим сильным огнем поднял роту в атаку, в штыки, спас фланг, и мы уничтожили пулеметы. Тут я навсегда понял что, самое худшее, что может быть на фронте – это пехота: от тебя ничего не зависит, ты обязан подниматься под пулеметный огонь и идти вперед. Наверное, другие рода войск так не думают, но меня не переубедить.

Приехал командир полка, Шестопалов, из советских. Ему, наверное, доложили, как дело было. Ну вот, он говорит: "Ты теперь обстрелянный, ну вот теперь иди, ротой командуй". Там уже, наверное, осталось человек двадцать или тридцать. Через несколько месяцев мне уже сообщили, что повышен в звании до старшего лейтенанта.

Я не думаю, что был идеальным ротным командиром. Но после командования стрелковым взводом, приказ принять под командование роту – я воспринял без особого страха. Тем более, что в роте из-за постоянных потерь никогда не было больше сорока человек. И всегда на заднем плане мысль "На тебя смотрят солдаты. Держись достойно. Не позорься!"

Дивизия в первых боях понесла тяжелые потери, в строю осталось только двадцать процентов личного состава. Ее даже отвели на переформирование. Там много, чего происходило весной и летом сорок третьего года. Станицы Славянская, Киевская…

После Курской дуги, это уже осенью, наша дивизия не знала, что такое «затишье» или недолгая передышка в боях. Постоянное, непрерывное наступление, очень большие потерями. Осенью сорок третьего меня в первый раз ранило. Рядом разорвался снаряд, меня взрывной волной выбросило из окопчика, один мелкий осколок попал в ногу, а другой срезал кожу на лбу, но внутрь не прошел. Отвезли в санбат, но через три дня я оттуда сбежал назад в полк.

Я вообще удачник. Семь раз ранен. Пять из них в ВОВ и ни одного тяжелого. На меня пальцами показывали. Обычно, максимум, на что пехотинец мог рассчитывать – это три атаки. А потом – или в землю или в санбат. А если наступление… Месяц в роте, так ты уже ветеран части. Почему многие бежали из госпиталей в свои части? Солдаты и офицеры, занимают определенное место. Их знают, и знают чего от них ждать и требовать. Новобранца, даже обстрелянного, в незнакомой части первым пошлют в караул, на тяжелую работу. И, из песни слов не выкинешь, в опасное место. Так что тут не только героизм, согласно мемуарам. Но и нормальное желание попасть к своим товарищам. Фронтовое братство – это не просто слова.