Борис Конофальский - Саранча

Взвод отступает к своим, все целы, кроме двух, что были ранены в самом начале дела. Для взводного это главное. А взрывы всё рвут и рвут овраг за их спинами. Но это уже далеко, даже если и долетит осколок какой, так уже на излёте будет. Брони ему не пробить.

Аким вздрогнул, открыл глаза. И понять не мог, где он. Перед глазами потолок белый, гладкий. Весь в отсветах, в бликах от светодиодов медицинского оборудования. Госпиталь, а на улице, вроде только что канонада прокатилась. Он лежал, прислушивался. Тихо в палате, только приборы медицинские слегка гудят. Диодами моргают. Нет, не могло ему такое присниться. Это не сон был. Саблин резко сел на кровати, слишком резко, в боку кольнуло. Ничего, соскочил с кровати, пошёл к окну. А там вспышка, он опять вздрогнул, и тут же раскаты, раскаты, раскаты, словно кто-то огромные шары на лист туго натянутого пластика роняет. Как по огромному барабану бьёт.

Гроза.

Молния в полнеба сверкнула и не просто сверкнула, подражала в небе, словно не могла найти места, куда силу свою деть. Вся как корень степной колючки, разветвления, разветвления. Красивая.

Сразу как погасла, опять гром покатился раскатами.

Да, гроза. Редкое дело. Когда он грозу видел в последний раз, лет эдак десять назад, нет, больше. Гром гремит знатный.

В больнице теплоизоляциях хорошая, а значит, и звукоизоляция неплохая, но он отлично всё слышит.

И первые капли плюхаются на стекло окна. Поползли, сначала по одиночке, редкие. А потом застучали капли, сразу, дружно. И уже через пару секунд ручьи побежали. Ливень.

Ливень это то, что нужно. Он всё за свою кукурузу волновался. Напрасно, будет у него кукуруза своя, покупать не придётся.

И снова полыхнула молния, только теперь не видно её было, только отсвет осветил восток.

— Лей, лей, вода, — тихо сказал Аким.

Чистой воде все рады. И люди, и растения, и зверьё разное. Он довольный повернулся и пошёл к кровати, улёгся. И заснул, как засыпают солдаты, которые месяцами не высыпаются, то есть быстро и крепко.

Толстая медсестра сделала укол, протёрла плечо ему ватой и спросила:

— Саблин, ты в столовую пойдёшь или тебе сюда принести?

Он не ответил сразу, вроде и надоело уже в палате одному сидеть, но в столовую общую он что-то не хотел идти. Там казаки будут коситься, бабы шептаться начнут. А ещё попросят рассказать, что на антенне произошло, нет, не хотелось ему всего этого.

— Сюда принеси, Анна, — говорит он.

— Ох, ты и бирюк, Саблин, как с тобой Анастасия твоя живёт? — говорит медсестра, кидая использованный шприц в коробку для кипячения.

Этот бабий трёп он терпеть не мог, хотелось ей ответить что-нибудь грубое, да сдержался. Незамужняя она, чего её обижать, и так ей не сладко, спросил только:

— Если тяжело, могу и в столовую сходить.

— Лежи уж, бирюк, принесу сюда. Вот нелюдимый человек какой.

Аким хотел поудобнее сесть да книжку почитать какую-нибудь про старину из коммутатора, но тот ожил, звякнул неожиданно.

Номер неизвестный, семи нет ещё, кто в такую рань звонить может:

— Саблин, — сказал он, принимая вызов.

— Здорова, Саблин, — донеслось из динамика. — Не узнал?

— Никак нет, — ответил Аким.

— Мурзиков.

— Здорова, Вася.

Василий Мурзиков был соседом Саблина по участку, тыква у них вместе росла. Вася бы старше Акима и по возрасту, и по званию, но приятельские отношения позволяли им общаться на «ты»:

— Ты в госпитале ещё?

— Да, послезавтра выписывают, — сказал Саблин. Он почему-то насторожился, конечно, они приятели, но просто так Мурзиков никогда не звонил ему и не заезжал в гости.

— Я сегодня дежурный по полку, так что говорю тебе официально, как выпишешься, зайди в полк, в канцелярию.

Аким молчит, что-то недоброе шевельнулось в груди.

— Ты слышишь?

— Да, слышу-слышу, а что случилось?

— Вот ты, Саблин, вроде, взрослый человек, знаешь же, что по уставу я не могу тебе ничего говорить, а всё одно спрашиваешь, — говорит Мурзиков, а сам, видно, смеётся. — Ладно, не боись, ничего страшного не произошло, наоборот, радоваться можешь. И с тебя простава, помни, я тебе первый сообщил.

— А что ты мне сообщил-то? — недоумевал Аким.

— Придешь — узнаешь, всё, бывай.

— Ну, бывай.

Аким отключил коммутатор. Ему и есть расхотелось, хотя к завтраку он относился всегда серьёзно.

Толстуха Анна принесла поднос с едой.

Не то что бы еда больничная была невкусной, он любую ел, в болоте иногда и белых ракушек есть приходилось с голодухи по молодости. А они такая рвань, что едва в желудке удерживались, просто после звонка что-то разволновался он. К чему его в полк зовут. Да ещё официально дежурный приглашает. Разволнуешься тут.