Елена Горелик - Пасынки

Он посмотрел на жену со смешанным чувством — усталости и…вины.

— Не тот у меня чин, чтобы беречься, Аннушка, — произнёс он. — Ты уж прости.

С невесть откуда взявшимся ощущением грусти Раннэиль перебралась к нему на колени.

— Давай посидим так, любимый, — сказала она, положив ему голову на плечо. — Там, за окном, снова ветер, метель… А здесь тепло и тихо. И только мы с тобою.

Они сами не помнили, когда научились понимать друг друга без слов. И сейчас тоже говорили, не нарушая тишины их уютной комнаты. В какой-то момент он положил руку на её живот, и дитя, словно почувствовав это прикосновение, шевельнулось во чреве.

Как же им было хорошо сейчас… Не в первый раз они так остро чувствовали это единение — полное и безоговорочное, настоящее. И сегодня всё было, как раньше, в прежние, редкие зимние вечера, что они посвящали друг другу, и более никому. Это порождало надежду, что впереди ещё будет много таких вечеров, но в том-то и печаль, что в мире людей бессмертие не предусмотрено. Возможно, только для того, чтобы научились ценить каждый миг жизни, уподобленной песочным часам. Ведь никому не ведомо, когда упадёт вниз его последняя песчинка.

Последняя песчинка Петра Алексеевича сорвалась вниз той же ночью, когда этого никто не ждал…

«…Я смотрела ему в глаза, и не умом — нутром понимала: это всё. Он уходит.

Не дай бог тебе, сынок, когда-нибудь испытать такую боль. Только тогда я поняла, почему у нас, альвов, айаниэ считается проклятием…

Да ты ведь тоже всё понял с первого взгляда, мой мальчик. Я видела. Я помню».

Тихая, какая-то подавленная суета — и лекари, и прислуга почему-то не решались повысить голос. Спешно вызванный Макаров напрасно ждал распоряжений от государя: тот пребывал в таком состоянии, что не мог сколько-нибудь долго говорить. Мог только мычать от боли. Тогда Раннэиль, сама не своя от свалившейся на голову беды, взяла дело в свои руки.

— Немедля созовите Верховный тайный совет, — сказала она кабинет-секретарю, тщательно скрывая волнение. — Положение тяжёлое. Даже если врачи сумеют предотвратить худший исход, Пётр Алексеевич сляжет надолго. Вице-канцлеру тоже сообщите, пусть приезжает, не теряя ни минуты.

Макаров всегда был себе на уме, и даже, порой, позволял себе решать, которые из писем зарубежных монархов стоит показывать государю, а которые отложить. Но альвийки он опасался, и ни разу за все годы не посмел ослушаться её приказа. Не ослушался и на сей раз.

Улучив момент, Галариль — то есть Елизавета Васильевна Брюс — легонько коснулась её руки.

— На твоём месте я бы позвала сыновей, — тихо сказала она по-альвийски, и взгляд её сделался печально-виноватым.

— Ты думаешь…

— Я не думаю, я знаю, Раннэиль. Отказала печень, затем последовал отказ обеих почек… Он не доживёт до рассвета.

— Но почему, Галариль? Он же все эти годы принимал лекарства, и…

— …и печень, в конце концов, не выдержала, потянула за собой остальное. Рано или поздно это должно было случиться. Вспомни, твоя досточтимая матушка сотворила чудо. Чудо и то, что он сумел с таким разрушенным организмом прожить эти десять лет.

Раннэиль, до сих пор надеявшаяся на новое медицинское чудо, почувствовала себя так, словно из её тела разом выдернули все кости. Если бы не прислонилась спиной к кроватному столбу, то точно бы упала.

Перед глазами всё подёрнулось зыбкой тёмной пеленой.

— Нэ, — Галариль сочувственно взяла её за руку. — Всё, что я могу сделать — это дать ему последнее средство.

— Надежды больше нет? — сдавленным голосом спросила Раннэиль.

— Если бы была, я бы не стала от тебя скрывать. Дай ему уйти достойно.

Последнее средство… Альвы давали его безнадёжно израненным воинам, чтобы те покидали мир без страданий и при ясном сознании. В нём не было ни капли магии, только травы… Раннэиль вспомнила: отец уходил, будучи под действием этого средства.

— Лизавета Васильевна.

Голос прозвучал неожиданно громко и чётко. Обе женщины вздрогнули и обернулись. Пётр Алексеевич лежал, закрыв глаза, и был изжелта бледен. Лицо покрылось плохо пахнущей испариной. Видимо, наступило временное облегчение, что он смог членораздельно заговорить. Раннэиль немедленно бросилась к нему, села на краешек постели.

— Поди сюда, Лизавета Васильевна, — сказал он, и с трудом разлепил веки. — Слышал я, о чём вы говорили… Неси эту… отраву, не хочу подыхать в грязи и боли.

— Учитывая ваше состояние, это средство даст вам два, от силы три часа, — почему-то голос Галариль дрогнул, она отвела взгляд.