Юлия Гордон-Off - Карелия

А потом в лодке я забылась полудремотой-полусном. Иногда я выныривала из этого состояния, прислушивалась к буйству стихии за обрывом и снова проваливалась в глубину своих снов-видений. В какие-то моменты я вспоминала какие-то события из своей жизни и переживала их заново, иногда я видела сны-фантазии, в которых со мной происходят вещи, которых со мной никогда не было, в своих снах я плакала и смеялась, я грустила и веселилась, но я точно знала, что это всё происходит со мной. А вот в других снах я вдруг чувствовала себя мужчиной, я вдруг ехала куда-то за рулём своей машины, то одна, то со мной в машине были мои друзья, я знала, что они мне друзья, то моя дочь, то женщины, разные. Но я их точно любил, а вернее, хотел, Сосед мне как-то объяснил разницу, когда я пыталась укорить его многочисленными связями. И я целовал этих женщин и был с ними в разных постелях и спальнях, а то и без постельных излишеств стоя или сидя в самых непригодных, с моей точки зрения, для этого местах. А потом мы сидели у костра на рыбалке и от булькающего котелка восхитительно пахло свежей ушицей… А потом я оперировал, я не понимала, что делаю в красных, пропитанных кровью тканях обложенных кровавыми тряпками многочисленными блестящими сверкающими в ярком свете инструментами, но я чувствовала, что у меня получается и внутри всё пело или не получается и я стараюсь и сержусь, и в результате добиваюсь своего… А потом отхожу от стола, сбрасываю в полную бросалку свои грязные перчатки, громко благодарю всех и выхожу из операционной, успев сбросить в предоперационной грязный халат, сполоснуть руки и накинуть не застёгивая свой обычный халат. И какое удивительное чувство этой дороги по пустому гулкому коридору от операционных до комнаты отдыха или по простому раздевалки, где можно сесть на продавленный дежурными хирургами старый диван, откинуться на спинку и закурить первую после операции самую вкусную на свете сигарету… И помнится разговор в раздевалке:

— Вот вы сосудологи — мазохисты, с утра одну операцию и только вышел…

— Это ты меня в общую хирургию агитируешь?

— А что тебе в общей не нравится? Вон сегодня моя операция четвёртой в очереди стояла, сорок минут, и я уже закончил. А в вашей операционной всё идёт и идёт первая операция…

— Зато ты никогда не сможешь понять наслаждения самой вкусной сигаретой, когда после такой операции закуриваешь…

— Ну, это и поспорить можно. Я в конце девяностых в Джанелидзе на Будапештской [9] Санкт-Петербургский институт скорой помощи имени Юстина Юлиановича Джанелидзе по адресу Будапештская — 4. Раньше находился на Большом проспекте Петроградской стороны — 100. Традиционно в институт везут всю самую сложную ургентную хирургию со всего города. Исключение для огнестрельных ранений, часть из которых на себя забирает госпитальная хирургия Военно-Медицинской академии имени Кирова. работал, когда за ночь иногда по несколько огнестрелов и проникающих ножевых привозили. Вот тогда после суток выходишь из оперблока и ноги подрагивают и честно сказать, даже не до сигареты…

— А помнишь анекдот про доктора, который много лет работает дежурным по скорой помощи?

— Расскажи…

У хирурга корреспондент берёт интервью:

— Скажите пожалуйста, а о чём вы мечтаете при такой работе?

— Что когда выйду на пенсию, я уеду на дачу, сяду на веранде в кресло-качалку и два года в нём буду сидеть не шевелясь даже…

— А потом?!

— А потом начну раскачиваться…

Иногда я выныривала из этих видений, спохватывалась, высовывалась наружу, предварительно схватив наган, и слушала или осматривалась, в зависимости от наличия света, но тревога не оправдывалась и я успокаивалась. Тихо сидела и слушала буйство стихии, радовалась про себя, что так хорошо от неё укрылась и снова уплывала в тёплое уютное забытьё… В одно из пробуждений, когда я вынырнула из какого-то тревожного сна я выскочила из лодки и почти сразу растянулась на камнях, больно ударив левое колено. А когда попробовала встать, то в серых сумерках разглядела, что камни блестят, как лакированные и ужасно скользкие и я едва удержала равновесие, больно дёрнув ушибленную ногу. Оказалось, что всё вокруг покрыто тоненьким слоем льда из-за которого под ногами так скользко…

Балансируя на этом гололёде, отошла в сторону, сделала свои дела, я вернулась в ковчег, уж очень зябко в такую погоду голой попой сверкать. Залезла в лодку и попыталась сообразить, а сколько дней я уже здесь нахожусь, но вспомнить определённо что-либо кроме первого дня запомнившегося похоронами пустой банки из-под тушёнки не смогла. Как не смогла даже вспомнить какое было число, когда я сюда приплыла. Сначала я пыталась вспоминать и пришла к числам между двадцать седьмым и двадцать девятым октября, а если к этому добавить два или три дня здесь, то выходит, что возможно на дворе уже ноябрь… Но вскоре мне стало совершенно не интересно думать про число и какой день. Я попила воды и снова отключилась… Вспоминала ли я в эти дни про нашего лейтенанта? Вспомнила однажды, когда он вдруг начал тихо кашлять, так словно на концерте человек пытается не шуметь и давит кашель, Но не может его подавить и получаются такие тихие, словно игрушечные звуки. Услышав, я испытала дикий стыд, благо было светло, я полезла в нос смотреть, что с ним. Но он тихо лежал и перхал, на мои попытки его расшевелить не реагировал и оставался в беспамятстве. Я даже не поленилась проверить его температуру своими давно растрескавшимися обветренными губами. Мне показалось, что высокой температуры у него нет и главное, что его беспокоит, а может это меня беспокоит, это резкая вонь фекалий и застоялой многодневной мочи. Буквально сразу я потеряла к немцу всякий интерес и снова отключилась…