Кирилл Ситников - Керины сказки

Дальнейший план Спицына Неизвестная не слышала – он медленно удалялся, приобняв мальчика за плечо. Неизвестная посмотрела на часы бурой башни Городской Думы. Без двух десять. Скоро появятся первые великаны. Неизвестная поправила перо на черной бархатной шляпке, засунула озябшие ладони в муфту и приосанилась. Через две минуты она вновь будет ослеплять великанов своей красотой, а они её – вспышками холодного света. Ею опять будут восхищаться. И проходить дальше… Уходить прочь, к другим, оставив её одну. Совершенно одну. Никто так и не преодолеет тысячу страшных, непонятных миров, чтобы стать частью её мира. Никто кроме…

– Эй! Ты!…Вы…! С сыном..! Шишкинскиииииий!

– Это не мой сын. – Ответил Спицын, не оборачиваясь. – Его мамашу вулкан убил. Вот я его и того… Забрал.

«Как мило» – подумала Неизвестная. Можно было, конечно, сказать это и вслух. Но приличные неизвестные дамы не сдаются сразу и в лоб.

– Вы думаете, спасли ребёнка и всё? Миссия закончена? Посмотрите на него – он посинел и весь дрожит! Его надо срочно показать Сергей Сергеичу!

– Я не знаю никакого Сергей Сергеича.

– Вы не знаете Боткина? Это лучший эскулап мира Крамского! Марш в экипаж! Господи, ну что вы тащитесь раненой улиткою?! Трогай, Прохор!…

…И они понеслись по зябкому Невскому, под храп лошадей и крики торговцев, под утробный стон далёкого фабричного гудка, прочь от высокой деревянной стены этого мира. Они не слышали, как ошеломлённые великаны носились по пропасти, причитая о вандализме и непоправимом ущербе и желая великану с надписью «ЧОП» гореть в аду строгого режима. Всплескивая руками, они таращились на картины мира. Они были другими.

Потому что их изменил маленький, но безумно влюблённый Спицын.

Жаркий июньский день. Воздух мёдом липнет к лицу и рукам. Толстый кот мнёт полосатым боком подбалконные бархатцы. Солнце жадно съедает сиротливую лужу, брошенную дождём. Между теленовостями на крыльцо подъезда старенькой пятиэтажки, опоясанной жёлтой газовой трубой, выходят Сцилла и Харибда. Они тяжело спускаются по бетонным ступеням, обитым вздыбленными железными уголками, и рассаживаются каждая на свою скамейку. Место Сциллы – тучной старухи во фланелевом халате и смешной панаме – под ободранной пацанвой вишней, одетой в побелочный гольф. Харибда всегда садится напротив, подложив старую картонку, в тени сиреневых кустов, приставляет к скамейке клюку, расправляет юбку из шерсти и поправляет на вислой груди алую брошь. Они сидят молча. Им не о чем говорить, но есть что вспомнить. Когда-то, очень давно, они смотрели на мир с огромных скал, достающих до самого неба. Сверху им всё казалось очень маленьким и совершенно никчемным. Когда-то одна из них была стихией. Да-а-а-а… Сколько моряков – от безусых салаг до дублёных солёной жизнью морских волков – она погубила, закрутив в стремительном водовороте, где все они становились беспомощными, отчаянно барахтались и неминуемо сдавались, подчиняясь ей, безвольно кувыркаясь среди обломков своих кораблей. А она дико хохотала, видя их агонию, и опускала их на дно, мертвенно-бледных, медленно пожираемых донными жителями.

А вторая? Ухххх! Набрасывалась всеми своими щупальцами, и не отпускала, пока не обгложет всех их до кости, не выпьет до капли, так, что оставались лишь их тени, слепо бродящие по острым камням её подножия.

Обе они упивались своей силой и питались чужой слабостью. И были уверены, что так будет всегда… Веселясь и разрушая, они не заметили, как чаек в небе сменили вороны. И скалы их становились всё ниже и ниже, и превратились в облупленные скамейки, а бескрайнее бушующее море постепенно высохло, обнажив десять квадратных плиток, ведущих к подъезду. И не осталось ничего – ни теней, ни даже останков на дне. Только застывший воздух в плотно зашторенной комнате, да яйцо, варёное в ковшике, запах «Хондроксида», втёртого в колени, и чужая пластмассовая жизнь в старом ламповом телевизоре. И тишина, нарушаемая лишь секундной стрелкой настенных часов. И прошлое, обращённое в миф.

А корабли всё так же проплывают меж ними, по одиночке, парами или буйными ватагами, не страшась и даже не обращая внимания, бросая «здрасьте» и тут же забывая. И старухи злятся, потому что ничего не могут с ними сделать. Вместо водоворота – мелкая рябь на поверхности усыхающей лужи. А из щупалец – короткий язык.

А сверху, совсем невысоко, на балконе второго этажа стоит старый Одиссей и смотрит на обеих старух. Смачно затягивается цигаркой и сбрасывает пепел в жестяную банку из-под ананасовых долек. Когда-то он прошёл между ними и остался жив. Но старухи ненавидели его не за это. Они ненавидели его за то, что он – главный герой. Всё потому, что Одиссей, совершив много чего не очень хорошего, в конце концов обрёл дом. Дом, который создал сам. А когда ты что-то создаёшь, ты бессмертен, ты жив, ведь созданное не даёт тебе умереть. А если разрушаешь – ты всего лишь эпизод. Маленький, давно затянувшийся шрам на чьём-то большом бессмертном теле. И когда до этого доходишь, это невероятно бесит.