Кирилл Ситников - Керины сказки

На скамью тяжело опустился рюкзак с прикованным медведем. Переодетая в чернь Императрица села рядом и с наслаждением вытянула джинсовые ноги.

– Как прошёл день? – Спросила она.

Кто-то невидимый превратил Васильева в рыбу и выбросил на берег. Стихи были в сумке, а комплименты выбиты Пингвином. Васильев молча смотрел на Лисицину. И неожиданно для себя брякнул то, что думал.

– Не очень. Почки болят. А ещё я вспотел, как сволочь, в этой плюшевой бане.

– Казанова! – тихо съязвило содержимое его сумки.

– У тебя хоть вентиляция в голове есть. – Ответила Лисицина. – А у меня ебучий парик. Через десять минут волосы как проволока.

– Боже мой, какой позор… – Запричитало из её рюкзака.

– Пф! Он хотя бы не натирает. Во! – Васильев ткнул пальцем в красную полосу на шее. – Если долго башкой вертеть, её отпилить можно.

– И это ты называешь «натирает»?! Смотри! – Лисицина скинула балетку, обнажив кровавую мозоль, выглядывающую из-за съехавшего пластыря. – Главное, они ж разношены. Но в духоте нога опухает, и зрасьте-пожалста. Я уже и задник молотком ***чила, и в горячей воде…

– Потому что у тебя пластырь – говно. Я себе пачку силиконовых купил – вещь! Завтра принесу, если хочешь.

– О, сэнкс.

Скинув свои рабочие одежды, они делились нелицеприятными физиологическими историями. Будто люди, знакомые очень давно. Сидящие в трусах на ночной кухне, наворачивая сковороду подгоревшей картошки на двоих. Давящие друг на друге прыщики, клеящие пластыри и прокалывающие мозольные пузыри. Счастливцы, не обезображенные одиночеством.

– Затихает Москва, стали синими дали… – затянул песню жизнерадостный дед. Никто не знал, кто он такой и где живёт. Никто его об этом не спрашивал. Но если бы спросил, то узнал, что это настоящий Утёсов, который никогда не умирал. Он приходил на Никольскую каждый день, чтобы дарить людям чуточку бессмертия. Вот и сейчас его песня невидимым бархатом укутала Васильева с Лисициной, и понеслась дальше, чтобы влететь в окна закрывающихся офисов, протечь сквозь наушники спешащих домой прохожих, заполнить собой улицы, бульвары и переулки, убаюкать уставшие за день соборные колокола и погладить перед сном боевитых московских котов. Чтобы всякое, живое и неживое, хотя бы на секунду остановилось, и разделось донага, сбросив с себя всё купленное, донашиваемое за кем-то или сшитое на заказ. И посмотрело вокруг, и увидело других.

И больше не чувствовало себя одиноким.

В два часа ночи Бог перепутал «фазу» с «землёй», и ночь над городом растрескалась паутинами молний. Дождь бешено заколотил в окна, будто умоляя спрятать его от громовой канонады. В такие погоды обычно сосут кровь из фарфоровых шей обморочных графинь. Ну или на худой конец стоят на крыше небоскрёба и вопрошают в атмосферу «Кто яяяяяяяя???!!!», наблюдая, как тело меняется с трусливого на супергеройское.

Подлесная не была супергероем и в вампиров не верила. И тем не менее её нечёсаная голова вынырнула на поверхность одеяла. Подлесная, не мигая, крокодилицей смотрела в люстру. Ей было жутко. Стихия и не думала униматься, а значит сейчас точно проснётся…

– Ната-шаааааа!!!

Ну разумеется.

– Иду.

«Вот спасибо, Господи. Не помогаешь, так хоть не мешай» – подумала Подлесная в мигающее окно и поплелась в другую комнату.

– Куда мы едем? – Спросила Подлесная-старшая.

– Никуда. Мы дома. – Подлесная-младшая включила свет. – Вот, смотри. Ты в комнате, на кровати.

Лежащая старуха часто заморгала, то ли привыкая к свету, то ли пытаясь очистить реальность от аляповатого и непонятного ей налёта глубокой деменции. Не получилось.

– Кто эти люди? Какие-то шаромыжники…

– Здесь никого нет. Только ты и я. – Устало вздохнула Подлесная-младшая. – Давай давление померяем.

– Ты хочешь меня убить? За что?! За что мне это?! Тварь! Всегда тварью была! – завопила старуха, перекрикивая гром, и разрыдалась.

В стену застучали соседи.

– Да кому ты нужна, идиотка полоумная! – Зло огрызнулась младшая. Иногда она выпускала пар. Высказывала старухе всё, что думала. Тогда становилось легче, но ненадолго. От проявленной слабости становилось ещё хуже. Череда бессонных ночей, с криками, истериками, литрами кофе и изгаженными простынями превратили Подлесную-младшую в оголённый провод, бичующий мегавольтами себя и окружающих. Пару раз она представляла, как убивает старуху. Кладёт подушку на её маленькое лицо. И долго-долго держит, пока тонкая сухая ручонка не перестанет метаться по сырому одеялу… Но Подлесная тут же отгоняла эту страшную мысль. И не потому, что она боялась суда и тюрьмы. А потому что самоубийство – грех. Ведь Подлесная-младшая дохаживала… СЕБЯ.