Виталий Каплан - И силуэт совиный

– Скажи, брат Александр, – спросил Философ, – ты сны свои иногда запоминаешь?

– Ну, бывает, – признал я.

– А ведь во сне порой так же всё ярко, как и наяву, – Философ наклонился ко мне и в свете факела действительно стал похож на огромную, нахохлившуюся сову. – Так же светит солнышко, такой же лес, такие же грибы, и боль прямо как настоящая… Так, может, когда ты входишь в сон – ты тоже попадаешь в какое-то место ? Хотя место это если где и есть, то только в душе твоей. Понимаешь, к чему клоню?

– Вы хотите сказать, Философ, что вот всё это, – повёл я ладонью, – сон? Я сплю? И вы мне снитесь?

– Ты спишь. Но я тебе не снюсь, – помолчав, ответил он.

И стало жутко.

Телефона, конечно, на бумажке никакого не было. Не было и мейла. Значилось там: «перекрёсток Собчак и Навального, возле “Золотого колосса”, 20.00–20.15 с понедельника по четверг». И больше ничего не сообщали выведенные рукой батюшки печатные буквы. Ну прямо как в старом шпионском романе, – против воли улыбнулся я. Впрочем, довольно разумно – наверняка не только почта моя под колпаком, но и телефон.

Впрочем, если ко мне приставили наружку… Но это уже совсем безумная версия. Да кто я такой? Китайский резидент? Кавказский боевик – последний из перебитых могикан? Центр контроля социальной лояльности – это всё же не чекисты, не военная контрразведка. Труба пониже и дым пожиже. Они и так меня держат ясно за что, и если какую пакость от меня и ждут, то лишь связанную с Дедом, с его записью.

Лене я ничего говорить не стал. Мол, просто побеседовали с батюшкой, он наставлял, как в этой ситуации молиться, предостерегал от глупостей и безумств… пастырство в чистом виде.

Воскресенье прошло как обычно – поздняя литургия в полупустом храме (а ведь помню ещё времена, когда было не протолкнуться), сытный Ленкин обед, потом меня сморило, и снилась какая-то чепуха: дождевые черви двухметровой длины свивались кольцами вокруг фонарного столба, а вверху сидел куратор Иван Лукич в костюме Адама и сосредоточенно перегрызал сетевой кабель. Кажется, он млел от удовольствия.

Проснулся я уже на закате, и настроение было таким, словно я наелся этих супер-червей. Молитва ничуть не помогла, пришлось спасаться R-подключением. Оттуда я вынырнул уже после одиннадцати, Ленка, осуждающе глядя, разогрела мне картошку с рыбой, потом, как всегда после выныривания, заболела голова, я глотнул таблетку и завалился спать – уже по-настоящему, до утреннего будильника. Ничего на сей раз не снилось, просто постепенно гасли мысли, из которых я запомнил лишь одну: а что, если это последний спокойный день в моей жизни? К счастью, додумать уже не успел.

Небо с утра оккупировали плотные серые тучи, по-разбойничьи свистел ветер, и дело шло к метели. Она и разразилась часов в семь, а когда я без десяти восемь поднялся на ступеньки «Золотого колосса», дело приняло уже нешуточный оборот. Оранжевый пуховик спасал от холода, но щёки и нос драло сухим, удивительно колючим снегом. В лиловом свете фонарей кружащиеся хлопья обретали странные очертания. Вихри закручивались, сталкивались, распадались – и вновь соединялись в какие-то безумные фигуры. Поневоле вспомнишь – «домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают».

Интересно, как мы с Валерой в такой замяти найдём друг друга? Да и будь сейчас тихий вечер – как узнаем? Примет никаких в батюшкиной бумажке не описывалось. Надо бы как в классическом фильме – журнал «Огонёк» в кармане. «Огонька», правда, уже тридцать лет как нет, но его можно было бы заменить «Сетевиком» или «Сверхновым миром». Особенно хорошо смотрелся бы «Сверхновый мир» – этот еженедельник с самого своего рождения с каким-то распалённым сладострастием обличал гримасы православия. Звёздный час его настал девять лет назад, когда грянуло самарское дело.

Я вспомнил тот жаркий во всех смыслах день, седьмое августа. Сеть просто взбесилась, новости множились тысячами, отличаясь друг от друга даже не мелкими деталями, а градусом патетики. Шутка ли сказать: двое православных террористов, Примухин и Костюкевич, взорвали молодёжный гейский лагерь под Самарой! Пластид-гамма. Сорок девять трупов – в возрасте от четырнадцати до тридцати восьми лет, восемьдесят один раненый. Выразили, так сказать, церковное отношение к содомитам. Пойманные полутора часами позже, раскаяние не выказали, назвали себя мучениками за святую веру, заявили, что действовали по благословению духовника и что всякому истинному христианину надлежит подхватить их знамя… Заявление патриарха Афанасия, что дело тут нечисто и нужно тщательно разобраться, тут же подали как церковную поддержку негодяев. «Понеслось дерьмо по трубам», как ёмко выразился у нас в приходе пожилой алтарник дядя Лёша.