Владимир Круковер - Попаданец в себя, 1970 год

– Шкилю бы найти… – назвал я погоняло Шкилевича, одного из молодых, но авторитетных скокарей, дружкаМитяя.

После недолгого совета решили, что пацаны пойдут устраивать беглого на чердаке, а я разыщу Шкилю. Мне и самому хотелось сходить на чердак, где в детстве я когда-то надеялся встретить Карлсона, но делать было нечего – я прошел дворами к трамвайной линии, дождался вагона, вспрыгнул на колбасу и через две остановки был у Витькиного дома.

Харьковы жили на втором этаже деревянного барака. Еще в подъезде меня оглушил детский рев из их квартиры. Витька выглянул на стук, в квартиру не впустил, выскользнул в подъезд.

– Ты чего, – сказал он, – к нам не надо, там пахан Дусю лупит.

Его сестренке Дусе было девять лет, это была кареглазая, хорошенькая девочка. В подъезде слышалось хлопанье ремня по коже. Я представил себе, как Витькин папа бьет девочку и мне стало тошно. Одно дело шлепнуть там сгоряча, по шее дать, как и мне перепадало от мамы, другое – положить ребенка на диван, снять с него штаны и бить!

– Ну, чего надо? – опять спросил Витька. Он был явно смущен, что я стал свидетелем их семейных разборок, стеснялся за отца.

– Жалко Дусю, – сказал я, – пойдем-ка на улку, я тебе покурить принес.

На улице я дал Витьке «северину», предусмотрительно прихваченную со стола, и рассказал о писклявом зэке.

Витька подумал. Он думал и с удовольствием курил, не обращая внимания на прохожих. Отец разрешил ему курить еще в третьем классе, все равно же Витька таскал у него папиросы, так лучше разрешить, чем тайком будет. И выдавал деньги на самые дешевые, «Звездочку». «Северина» для Витьки была, как «Мишка косолапый» после ирисок для меня.

– Ладно, – сказал он, плюнув себе в ладонь и вминая туда окурок, – пойдем до Шкиле, он решит.

Дальше все было просто. Шкилевич, долго не думая, организовал машину, дружков, косматого зэка забрали с чердака и увезли в Шанхай, где малин – хавер было больше, чем обычных квартир.

На прощание он пожал своей огромной ладонью руку Вальке и мне.

В воспоминаниях и написании романа и день смеркся, а вечером – костер и чай. «Шанхай, корабли встречай /Они везут тебе чай / Сладкий чай, ароматный чай…»

Какая интересная штука – память, вот уж не думал, что помню песни из первого детства:

Но – не до воспоминаний, надо поспать и завтра яму докопать, вон по утрам уже ледок по краям ручья.

Я допил кирпичный чай из целебных трав тайги и ушел в зимовье, где протопленная печь позволяла спать без одеяла, прямо на медвежьей шкуре. Под утро, естественно, подморозит, выстудит избушку, хоть и мхом законопачены бревна из лиственницы, отмоченной в воде больше года. На этот случай имеются волчьи шкуры, выделанные умелицами тофаларских дам до замшевой мягкости. Шкуры зимние – шерсть густая. Волчья доха – самая теплая в мире, а у меня она не только для носки, но и вместо одеяла!

Давно надо было уйти в дом, а я все сидел, смотрел на гаснущий костер, сами всплывали строки:

Я не стал записывать это стихотворение, оно как-то сразу легло в память, усвоилось, что бывает редко и только с удачными. Довольный и благостный устроился в зимовье на мягкой шкуре и сразу упал в сон, в призрачное бытие отдыха.

А проснулся от судороги в левой ноге. От бедра до голени, все мышцы скрутило огненной болью! Скрюченный, попытался встать, упал – нога не держит, разогнуть не могу. Крича человеческим голосом, волоча согнутую ногу пополз на улицу, пытался массировать, кусал губы, под руку попалось полешко – бил им по ноге.