Ирина Лем - Ошибка Синей Бороды

Потом одиночество заело. Такая тоска взяла, что хоть в петлю полезай. Смотрела на крепостных баб, дворовых девок и – не поверишь – завидовала. У каждой, у самой нелепой на лицо, был жених или даже муж. Бабы в деревне постоянно беременные ходили, будто нарочно меня дразнили. Смотри, мол, барыня, какие мы довольные: мужья нас любят, детей имеем, семью – все как положено. Меня завидки берут: только я живу как прокаженная, несчастная, обездоленная, одна-одинешенька кукую, и в будни, и в празники... Стала я их поколачивать.

- До смерти?

- Не-е-т, что ты! Только для острастки. По разным предлогам: что после недавней уборки листок с дерева в окно залетел, на полу оказался, под ногами мешался. Или кровать неаккуратно заправлена, в морщинках. Щи слишком горячие или слишком холодные. Холодец жидковат, грибы крупно порезаны. Да мало ли причин можно найти, когда захочешь придраться!

Поору на них, зло повымещаю, потом к серьезным мерам приступлю. Сначала нерадивую девку поленом по горбу обработаю, щипцами волосы повыдираю, кипятком пообливаю. Потом отдаю для расправы гайдукам на конюшню, - разоткровенничалась Салтыкова. – Не моя же вина, что они ее до смерти кнутами забивали! Их собственное самоуправство. А на меня напраслину возвели, душегубицей обозвали. Я самолично ни одной девки не убила, вот те крест! Не понимаю, за что меня в темницу потом посадили до конца жизни...

- Ты же молодая, красивая. Могла бы еще раз замуж выйти. Что ж ты себе любовника не нашла для отвлечения?

- Нашла я, даже влюбилась. Страстно. Два раза. Да что толку...

Дарья вздохнула. Придвинувшись ближе к гостье, доверительно зашептала в ухо, как делают закадычные подружки, делясь секретами:

- Не верь мужикам, Жанна, они все сво... то есть - обманщики коварные. Тот же помещик-землемер Тютчев. Три года мне голову морочил, а женился на другой. Ну не изверг? Я его в отместку взорвать хотела, да холопы мои предали, предупредили супостата. Еще был у меня один гайдук, конюх по-нашему, Ермолай звали. Фамилии не помню, да не было у нас тогда привычки крепостных по фамилиям звать. Красавец-парень! Косая сажень в плечах...

- Косая сажень – это сколько? – перебила Жаннет. Она не разбиралась в русской метрической системе.

Видимо, Дарья тоже. Недоуменно помолчала, потом сказала:

- Косая сажень – это во! – и широко развела руками. Точно так делают рыбаки, желая по меньшей мере вдвое приврать размер пойманной щуки. - Ну вот. Я его давно приметила. За красоту неописуемую. Таких парней во Франции не встретишь. У Ермолая русые кудри до плеч, бородка, усы – как положено мужику, глаза – озера синие. Я девушка скромная, первой попыток к сближению не предпринимала. Когда однажды его полуголым увидела. Лето жаркое было, он до порток разделся, мускулами заиграл. Тут сердце мое дрогнуло окончательно.

- Призналась?

- Призналась... – горестно проговорила дворянка и смущенно потупила взгляд. – Да лучше бы промолчала. Отказал он мне.

- Почему?

- Ой, не спрашивай. Сама не знаю. Одно расстройство. Сказал – не люблю тебя. И точка. Представь оскорбление: холоп хозяйке отказывает! Где это видано? Я разобиделась, поклялась жестоко отомстить. И сдержала слово. Трех его жен на тот свет отправила. Сперва Гликерию: утюгом голову проломила. Потом Клавдию: руки-ноги поленом переломала. Умирать ее на морозе оставили - другим для науки.

У нее ребенок незадолго до того родился, так его на грудь матери положили, чтобы вместе на тот свет переместились. Нечего сирот плодить. Только не понял глупый холоп намека, в третий раз женился. Его последнюю зазнобу - застенчивую красавицу Устинью самой жалко было до смерти мучить. Да ничего не поделаешь, обещала отомстить, должна слово держать. Ее ножом исколола и спицами вязальными, те как раз под рукой оказались...

Неприятно было Жаннет слушать душегубские откровения, да стала привыкать. С волками жить – по волчьи выть, не к полуночи и полнолунию будь сказано.

Контингент в замке своеобычный подобрался, один другого кровожаднее. По живодерству и кровопийству дамы не уступали кавалерам. Похвалялись изуверскими деяниями, будто не безвинных жертв жизни лишали, а олимпийские рекорды ставили.

Хорошо - неспортивные их подвиги остались в далеком прошлом. Ничего изменить нельзя, возмущайся - не возмущайся. Толку нет к справедливости призывать или пытаться перевоспитывать: эти существа больше никому вреда не причинят. Чем на них энергию тратить, лучше Жаннет о собственной судьбе призадуматься...