Елена Петрушанская - Подслушать у музыки

Тетка моя, которая была концертмейстером в консерватории, бесконечно разыгрывала руки на 12-м этюде Шопена, в результате чего я, страдая от этих звуков в коридоре, эту музыку просто ненавидел! А после возвращения из эвакуации для меня началась интересная дворовая мальчишеская жизнь, которой противостояло то, что дома заставляли учиться музыке, – хотя способностей у меня не было. Сопротивлялся я невероятно. Шопену было не пробить эту оборону. Теперь-то я могу толковать это так, что подсознательно мне хотелось самому найти свою музыку, то есть осуществить свободу выбора. Хотелось, чтобы культура не была навязана или автоматически унаследована, а пришла из моей действительности, из моей внешней, недомашней жизни, – а оттуда она не приходила. Во дворе и в классе были совсем иные музыкальные вкусы, пристрастия. В те времена и подлинно народные песни почти не звучали, и романсы были запрещены…

Ныне трудно представить, сколь жесткой была в СССР во времена детства писателя (1940-х – начале 1950-х годов) музыкальная «диета». Тогда можно было слышать музыку большей частью по радио, где существовала единственная для всех программа. Из радиоприемника (или «тарелки») доносились бодрые песни-хоры, угрожающе-оптимистичные марши, славящие Вождя, Родину; их перемежали звуки крикливых «народных коллективов», чаще искусственно созданных, с их приглаженным репертуаром. По радио звучал «малый джентельменский набор» прочно залитованной классики; он отфильтровался после различных советских чисток – классовых, «космополитической», «формалистических» и вкусовых. Круг официально доступных музыкальных впечатлений был узок. А за его пределами…

…Конечно, если я слышал иное, непривычное звучание, то просто обмирал от него! «Когда я на почте служил ямщиком…» – вот песня, от которой я сходил с ума. Теперь я думаю, что фольклорное воспитание с детства очень важно: помимо национального самосознания, значение которого иногда запальчиво и бессмысленно обсуждается, атмосфера народного искусства необходима ребенку для погружения в мир истинной музыки. [2] На пути становления музыки фольклор и есть ее колыбель, ее детство… (Здесь и далее – примечания автора.)

Может, потому и получилось так, что мои вкусы с детства склонялись к русским песням. Восприятие трудно выстроить с конца или с середины, надо обрести свой нуль отсчета. И такие «музыкальные курсы», думаю, могут строиться по-разному для представителей различных поколений, национальностей, темпераментов. Только после освоения своего человек и способен воистину оценить, понять иное .

И ничто долго не пробивало детскую музыкальную «слепоту», пока я этот «нуль» не обрел. Им стал фильм «Мусоргский» с А. Борисовым в главной роли. [3] Одним из ярких знамений «конца времени СССР» было то, что в 1990-х годах в журнале «Советский экран» кинокритик Нея Зоркая камня на камне не оставила от этого фильма как яркой модели «сталинского типа» биографической кинопродукции. Мне же очень нравился исполнитель главной роли, он прекрасно пел «за Мусоргского», и одним из авторов сценария была моя тетя Анна Абрамова. Следуя ее страстной привязанности, в нашей семье царил культ Мусоргского! Все, связанное с миром композитора, и в этом фильме казалось истинным, не зависимым от лжи тех лет…

Может, ныне этот кинофильм и кажется кому-то ужасным, но благодаря ему я полюбил музыку Мусоргского! Ведь он создал самую удивительную, самую смелую русскую музыку. Именно с момента знакомства с фильмом я словно проснулся, стал самостоятельно открывать для себя в музыке то, что… вероятно, всем известно.

Так, в 1960 году на свой первый литературный гонорар я приобрел себе радиолу и костюм. Две мечты того времени: финский костюм, рижская радиола, которая славилась свои звучанием. Лишь для пробы аппаратуры купил я тогда грампластинку Глена Гульда. [4] Канадский пианист Глен Гульд стал всемирно известен в 24 года, после после музыкального вечера 7 мая 1957 года на концерт в Большом зале Московской консерватории. Об этом концерте профессор Г. М. Коган написал: «С первых же тактов из “Искусства фуги” Баха, которой Глен Гульд начал свой концерт, стало ясно, что мы имеем дело с выдающимся явлением в области художественного исполнения на фортепиано. Это впечатление не изменилось, а только укрепилось на всем протяжении концерта. – Прим. ред. С этого и начался «провал в небо», в музыку Баха. Может, важно было и то, что я сам приобрел, сам поставил эту пластинку, но ее содержание стало именно моей музыкой . [5] Битов в эссе «Светлый подвал» рассказывал, что как-то встретил на ленинградской улице Иосифа Бродского и похвалил исполнение Гленом Гульдом «трехголосых инвенций». – «Трехголосных», – поправил будущий Нобелевский лауреат.