Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

Артисты в лагере, конечно, были на особом счету. И одежку выделяли поприличнее, и продукты, которые после концертов нам презентовали, разрешали брать. Шубы у мужчин и женщин были одинаковые – очень теплые, правда, тяжелые. И начальник наш был с доброй душой, и занимались мы любимым делом. Даже когда тема концерта раздражала, хотелось пелось и жить. Нам старательно втюхивали «правильные мысли» о том, сколь праведен труд «чистых на руку и охладевших сердцем» чекистов. По этому поводу постоянно придумывали программы в их честь. Все, что мы себе могли позволить, так это без пиетета отрабатывать официальную часть концерта. Меня Бог миловал – мужская половина артистов брала на себя миссию восхваления «великих» и «нерушимых». Зритель не мог не заметить, что именно эта часть состояла из «куцых номеров под баян», но сами герои тех песен даже не чувствовали пародийность их исполнения. По крайней мере, никого ни разу не наказали за это.

Об одном из таких концертов на День чекиста я совсем недавно прочитала в воспоминаниях «Меня звали власовцем» бывшего сидельца Ивдельлага одессита Ивана Тарасенко: «…В клуб пошли бригада за бригадой, и я пристроился к общей колонне. <���…> После дурацкого доклада замполита лагерной охраны и после куцых номеров под баян – с пением про великого Сталина и верного сталинца-чекиста Лаврентия Павловича… вон появилась на сцене и Вера! В том же виде, какой я уже описывал, и с тем же историческим лещенковским аккордеоном, и с такой же прической, какой была раньше у многих модниц, с буклями на лбу… Но главное, что она вдруг запела! После трогательного «Синего платочка» и даже итальянской песенки из какого-то фильма я услышал то, что меня всего перевернуло, что едва не вызвало истерику.

Это была песня, написанная одесситом же, Табачниковым… «Мама»!

Там еще было о том, что «в горе неразлучная… в счастье ты всех лучшая!» И как бы исступленный вопль всех собравшихся: «Мама! Милая моя!» Кажется, артистка сама всхлипнула при этом. А многие и рыдали… да! Не говоря уже про меня…»

Ты мне говорил, что эта песня многих рыдать заставляла. Но я подтвердить это могу лишь с твоих слов. Я не смотрела на тех, кто сидел в зале, когда «Маму» пела. Хотя ты меня учил, что надо видеть зрителя и петь ему, и разговаривать с ним. Когда пела «Маму», я твою заповедь нарушала. После первой нашей встречи пела всегда только тебе. Смотрела поверх зрителя и видела твое лицо. Ты говорил, что это наш талисман. Помню, в Бухаресте, в «Савое» я пела «Маму», и вдруг – грохот. Бросила взгляд туда, откуда он раздался, и вижу, что женщина в зрительном зале упала с кресла – сознание потеряла. Ее унесли, не прерывая моего выступления. В кулисах ты меня встретил, обнял и успокоил: «С женщиной все обошлось, велела тебе кланяться. Ее зовут Александра, она получила накануне сообщение из Кишинева, что не стало ее мамы, а поехать не может. Ты облегчила своей песней ее боль, так она просила тебе передать». Неделю спустя я случайно узнала, что ты помог той женщине уехать, чтобы с мамой проститься – дал ей денег, помог с билетами и разрешением на выезд. Почему не рассказал? Для тебя участие в чужих судьбах было обычным делом, о котором не стоит говорить. Делать надо, а не рассказывать, какой ты хороший, – вот твое правило.

Если бы старость могла… Оспаривать некоторые твои заповеди я стала с годами, да вот изменить им не смогла. Накрепко во мне они засели. О том не жалею, но знаю, что моя эстрадная карьера сложилась бы благополучнее, будь я похитрее. Еще одна твоя заповедь стала железной для меня: «Кто бы ни был зритель, никогда не халтурь. Каждый зритель прежде всего Человек. Лишь во вторую очередь это королева или ее подданный, одессит, москвич или германец. И в самом плохом хорошего горсточка всегда найдется. На хорошее и делай ставку. Знать зрителя надо. И петь ему надо то, что он услышит». Я и в лагере на сцену не выходила с натужной патриотикой, хотя и не осуждала тех, кто делал это. Ведь кому-то Сталина со Лениным и партией их прославлять надо было. Так что спасибо ура-патриотам, они облегчили мою лагерную жизнь.

Начальник Родионов посоветовал мне написать ходатайство о досрочном освобождении, уверенно пообещал – 25 лет мне сидеть не придется. Написала и думать об этом забыла. Всегда мучительно ждать того, во что не веришь. О тебе по-прежнему не было никаких вестей. Я подружилась с Володей Андриановым, москвичом, работавшим художником в Метрополитене. Ему дали четыре года за то, что кого-то о чем-то не осведомил. Он тоже считался политическим, уже отсидел свой срок и, на зависть другим, должен был вскоре отбыть. Мне Андрианов дал московский адрес своей мамы и обещал содействие в моем досрочном освобождении.