Александр Кабаков - Приговоренный

И потом все катится одинаково жутко, в крови и безумии — в пропасть.

Местные выселяют неместных;

неместные по ночам режут местных;

зияют черными окнами разграбленные и подожженные дома;

трупы лежат посереди улиц, будто раздавленные куклы;

истлевают в канавах изрубленные на куски;

качаются на опорах высоковольтки повешенные;

рассыпаются прахом сожженные в автомобильных покрышках;

«проклятые колонизаторы, которые теперь заплатят за все»;

«потерявшие человеческий облик националистические бандиты»;

«миротворцы», стреляющие на всякий случай во все стороны…

И сквозь все это тянется Труба, символ и миф, и за суверенные державные Краны торжественно держатся президенты, императоры, генеральные секретари и прочие комедианты, и миллионы спекулянтов делают миллиарды рулларов на импорте-экспорте через расползшиеся рваной сетью границы… «Внимание, воруем все!» — объявляет наглый массовик-затейник.

Боже мой, как же я устал, подумал он. Много лет почти безвыходно просидеть дома — и пуститься в такую дорогу! На восьмом десятке… Как бы не помереть, не успев и пожить лауреатом-то. Не успев и распорядиться…

С этим тянуть нельзя, подумал он. Как только приеду… Сразу же разыскать тех ребят и передать им чек.

За стеной, в своем купе, храпели, не разбирая дня и ночи, вертухаи.

Поезд пролетал мимо сожженных турецкими партизанами немецких городков, пересекал сравнительно тихую Чехию, возвращался в хмурую, насупившуюся разбойничьими лесами Польшу, мчался через светящиеся сотнями рентген болота Полесья — он опускал свинцовую штору, сидел в темноте, ленясь включить лампу, прикидывал, когда поезд проскочит радиоактивный ад…

Все же встал, щелкнул выключателем, вытащил из чемодана и принялся от скуки в который раз перечитывать свою старую статью.

«…естественный процесс вечного обновления будет полностью подменен разрушением — противоестественным, навязанным всего лишь за одно столетие несколькими десятками тщеславных, корыстных и безответственных художников и, в первую очередь, теоретиков культуры.

Зло, которое и во все времена было полноправным и важным предметом культурного освоения — воплощавшееся в литературных и театральных персонажах, в зрительных и музыкальных образах — станет единственным главным героем наиболее заметных, прославляемых критиками-экспертами произведений. Добро же окажется окончательно вытеснено на периферию художественных интересов, станет материалом лишь для иронического, пародийного, пересмешнического изображения. И эта, казалось бы, исключительно культурная революция решающим образом повлияет на формирование нового человечества. Будет до основания разрушена вечная, данная Господом иерархия, и понятие греха исчезнет, вернув нас в языческое — или, скорее, атеистическое — состояние нравственной пустоты.

Таким образом, постоянно опровергаемое пророками имморальной современной культуры влияние искусства на общественную жизнь получит — благодаря им же — последнее, ужасное подтверждение…»

Вроде бы все правильно и даже точно, с раздражением подумал он, бросив листки, а все равно как-то слишком просто.

Вдруг жутко захотелось закурить — тревога не оставляла все эти дни, да и неудивительно… Но курить в купе было нельзя ни в коем случае, на границе придут таможенники, учуют запах не какой-нибудь пакостной травы, а давно запрещенного в Европе табака — неприятностей не оберешься, все перероют, и найдут ведь прощальный подарок Коли Лажечникова, пачку кустарных Gitanes. Да еще могут прицепиться и к бутылке скотча, купленной перед самым отъездом, на вокзале, в специальном магазине для стариков — это ведь только в России такая свобода, минздрав может предупреждать сколько угодно, а ты себе кури, если хочешь, да пей, коли деньги есть…

Осторожно вытащив сигарету из пачки и зажав ее в кулаке, сунув в карман древнюю зажигалку, он пошел в уборную — там, конечно, дым вообще не выветрится, так ведь неизвестно, кто курил… Покачиваясь от толчков на рельсовых стыках, слегка стукаясь плечами о стенки, прошел по коридору, оглянулся — вагон, готовясь к пересечению российской границы и к неизбежным при этом неприятностям, старательно спал. Он открыл дверь в тесный чулан с крайне несимпатичным — да, уже почти дома! — толчком посередине, шагнул, захлопнул дверь.

В тот же миг небольшая ладонь крепко закрыла его глаза, и он услышал знакомый — удивился, что сразу вспомнил — голос: «Тихо, Юра, тихо… Не оборачивайся, слушай…»