Юлиан Семенов - Бомба для председателя

Дорнброк заметил, как Ганс два раза уронил вилку, засмотревшись на Суламифь. В тот вечер Ганс был в ударе: он великолепно сыграл Шуберта, потом показывал Суламифи карточные фокусы, а потом они вдвоем уехали на яхте.

В Берлине через три месяца после возвращения из Америки секретарь положил на стол Дорнброка письмо, адресованное Гансу. «Любимый мой, – писала Суламифь, – это не в традициях нашего десятилетия – тосковать, но я тоскую, как последняя дуреха, и совсем не могу без тебя. Мои родители никогда не позволят мне выйти за тебя замуж, потому что ты не нашего вероисповедания, но я готова прилететь в Европу и стать твоей женой, и пусть они проклянут меня. Это ненадолго. Если ты хочешь этого – пришли телеграмму на мой „Постбокс“ в университет. Я работала летом продавщицей в универмаге, в отделе мужских сорочек, я заработала денег на билет в Европу. Папа говорит, что мне необходимо трудовое воспитание. Я научилась определять размер шеи покупателя без сантиметра. У тебя размер шеи пятнадцать с половиной – и попробуй сказать, что я не права. Твоя Сула».

Дорнброк долго думал над этим письмом. «В конце концов они ее простят, это верно, – рассуждал он, – и Ганс унаследует состояние Дигонов. Хотя там есть еще два сына. Ничего, ее доля – миллионов двести, это не так уж плохо. Это совсем неплохо».

Но вдруг с фотографической, беспощадной точностью он вспомнил ее курчавые завитушки у висков, длинные миндалевидные глаза, нос с типичной, хотя и очень красивой, горбинкой – и острое забытое чувство омерзения охватило его.

Дорнброк взял письмо Суламифи и пошел через анфиладу комнат: в его замке было семьдесят комнат – по числу лет, прожитых им на земле, – к сыну. В комнате Ганса не оказалось, но его костюм валялся на стуле, и Дорнброк понял, что сын сейчас в гимнастическом зале.

– Ганс, – сказал старик, спустившись на первый этаж, – извини, что я оторвал тебя. У меня к тебе разговор.

– Сейчас, папа.

Ганс накинул халат, подошел к отцу и поцеловал его в щеку; они были одного роста и очень похожи.

– Сядь, сынок, Я закурю, ты позволишь мне закурить в твоем храме здоровья?

– Категорически возражаю. Ты обещал мне не курить...

– Это будет предпоследняя сигарета или же первая в серии тех, которые мне предстоит докурить... Все зависит от нашего разговора... Я пришел извиниться перед тобой. Идиот Галес подсунул мне письмо, адресованное тебе. Я прочел его чисто автоматически. Извини меня... Вот оно...

По тому, как вспыхнул Ганс, старик понял, что все это серьезно.

– Прочти, сынок. Прочти при мне и скажи, что ты намерен делать.

Ганс прочитал письмо, и лицо его сделалось счастливым, а от этого он стал совсем юным – никак не дашь двадцати двух...

– Я пошлю ей телеграмму. Я ее люблю...

Дорнброк докурил сигарету и, затушив окурок о подошву старого, подбитого третьей подошвой башмака, сунул его в спичечный коробок...

– Сынок, ты помнишь время, когда я сидел в тюрьме, а тебя били за то, что ты сын нациста?.. Ты помнишь, как тебя били? Собиралось человек десять – разве один на один смог бы кто-нибудь из них справиться с тобой? – и били, нападая со спины.

– Помню. Как сквозь папиросную бумагу... Будто этого вообще и не было.

– А я этого не забуду никогда. Ты помнишь, как меня унижали в тюрьме, сынок?

– Вот этого я никогда не забуду.

– Кто бил тебя? Кто унижал меня? Кто посадил меня в тюрьму? Кто требовал для меня в Нюрнберге пожизненной каторги, сынок?

– Как это кто? Люди...

Дорнброк отрицательно покачал головой:

– Нет. Не люди. Это были евреи, которые хотели уничтожить нас...

– Я не смею навязывать тебе своих убеждений, папа, но мне кажется, что это все пережитки... Ты сам помогаешь Израилю...

– Это дело другого рода. Я буду им помогать до тех пор, пока нам это выгодно.

– Но Дигон? Вы же...

Дорнброк положил на колено сына свою левую руку: суставы указательного пальца и мизинца были переломаны и срослись криво, и поэтому кисть отца всегда вызывала в Гансе острую жалость.

– Это мне переломал каблуками Дигон... В тюрьме... Когда я не мог защищаться...

Лицо Ганса свело судорогой, он накрыл кисть отца своей ладонью и тихо сказал:

– Ты никогда мне не говорил этого... Но ведь она дочь... Разве дочь виновата в преступлении отца?

Дорнброк отрицательно покачал головой.

– Нет, – ответил он. – Она ни в чем не виновата...

– Но...

– Послушай, сынок, я знаю твою доброту, ты унаследовал ее от матери, и это хорошо – человек должен быть добрым. Но я знаю твою твердость, это ты взял у меня. Я не боюсь, что, став мужем Суламифи, ты будешь рассказывать ей о нашем с тобой деле, а тебе пора начинать работать со мной – кроме тебя, у меня нет никого... Когда за секреты дела боятся руководители, это свидетельствует об их слабости или уязвимости в отправном звене. Нам с тобой ни того, ни другого бояться не приходится... Она прелестна, и я понимаю тебя, но она дочь своего племени, а ты сын своего народа. Не делай ее несчастной, Ганс... И не доставляй мне горя – если, конечно, ты в силах выполнить эту мою просьбу. Мальчик, я тоже не люблю громких слов, но разве тебе не больно читать о том, как оккупанты из Америки насилуют немецких девушек? Разве не горько тебе видеть их танковые маневры на нашей земле? Разве ты не чувствуешь ответственности перед нацией, ты, сын Дорнброка?