Ромен Гари - Вино мертвецов

Буль-буль-буль-буль…

Тюлип остановился. Он очутился в могиле, освещенной висячим черепом-светильником, который качался от сквозняка, расчерчивая все вокруг полосками света и тени. В зубы черепа какой-то шутник засунул кроваво-красную розу, придавшую ему вид лихой и лукавый. На лбу было нацарапано пробитое стрелою сердце и написано: “С + П = любовь навек”. Вокруг мерцал ореол красноватого света. В полутемном углу дрыхла крыса, под потолком играли в салки три крупных таракана и висела паутина, в ней сидели паук и легаш, злобно уставясь друг на друга. На стенке две надписи: “Бебер – скотина” и “Господи, помоги!!!..” с дюжиной восклицательных знаков, а между ними нарисован фаллос, огромный, ухмыляющийся, кособокий. На земле, под самым черепом, сидел перед закрытым гробом раздутый и позеленевший жмурик. На крышке гроба и вокруг него громоздилась батарея пыльных бутылок. Видно, жмурик успел изрядно напиться и разложиться – у него не хватало носа, глаза и половины руки, и он раскачивался равномерно, справа налево и обратно, как маятник в часах; кроме того, при каждом колебании туча черного праха поднималась от тела, так что оно разрушалось, таяло с устрашающей быстротой. Жмурик обратил на Тюлипа свой единственный глаз-шар.

– Когда-то кто-то говорил мне, что надо быть со всеми вежливым. А потому давай-ка выпьем – угощаю!

– Не откажусь! – сказал Тюлип. – Не откажусь.

Он подошел, качнулся и тоже сел на землю.

– Твое здоровье!

– И твое!

Они хлебнули по стакану. Так и сидели: друг напротив друга, облокотясь на гроб и свесив голову – справа зеленый раздутый покойник, слева бледный, худющий и грязный Тюлип. И пили… хлестали! От земли шла сырость, сгущалась в облачка, пронизанные красным светом, потрескивал гроб, полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка…

– Все это грустно!

– И не говори!

– Так грустно!

– Грустно… Да, но что?

– Что – что?

– Что грустно-то?

– Э-э, да всё… При жизни у меня была жена… не прожили и года! Симоной звали – волосы как смоль, глаза голубые. Буль-буль-буль-буль!.. И дитенок родился… Буль-буль!.. И вот однажды… вечер… улица… Иду домой, она – на другой стороне. С дитем, с дитенком на руках. Увидела меня – привет! И хочет перейти… с дитенком… И грузовик, и прямо под колеса! И сразу – месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Буль-буль, буль-буль! Волосы как смоль, глаза голубые… Э-эх, ядрить твою в бога душу мать!.. С тех пор никак… никак не оклемаюсь… Сижу тут, голову повесил, на гроб навалился… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… И фары – представляешь? Это всё – и светят фары!.. И я стою гляжу…

– Ужасно грустно, все это ужасно, друг… – пролепетал Тюлип.

Вздохнул и вслед протараторил:

– Вот у моей жены был постоялец, так с ним такая же беда стряслась. Был у него любимый пекинес. Тотором звали. Вот раз задрал он лапу на дороге, а тут автомобиль его и задавил. В лепешку, в месиво, как ты сказал. Вот так. Последний раз задрал бедняжка лапу. Ужасно грустно, все это ужасно, друг!

– Вот я и пью! Напьюсь – и больше их не вижу… Они-то тут! Они тут! Но я их не вижу… Иначе… все сначала…

– Все сначала?

– Ну да, ну да, ей-богу! Вечер… улица… Иду домой, она на другой стороне… Гляди, гляди! С дитем, с дитенком на руках! Увидела меня… И грузовик, и прямо под колеса. И… месиво, кровь, мясо, кости, соус из мозгов… Была, слышь, женщина, с дитенком… а стало месиво! Комок из мяса, крови, кожи да костей… все вперемешку… И фары… Это всё… и светят фары… лучи как руки…

Полоски света и тени расчерчивали могилу, светильник-череп качался от сквозняка.

– Ну, взял я пушку да пальнул себе в висок! Пиф-паф – и все. Но ежели ты так любил и так страдал… так сильно… то любишь и страдаешь даже мертвый!

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Еще два пальца отвалились, крыса пискнула и ушмыгнула, у черепа разжались зубы, и кроваво-красная роза медленно упала на голову мертвецу.

– Ах ты, бедняга!

– О-хо-хо!

– Бедняга! – повторил Тюлип. – И вслед протараторил: – А тот жилец, ну, что я говорил, стреляться-то не стал. Взял и купил другого пекинеса. И все. Назвал его Тотором. Как первого.

– О-хо-хо! – всхлипнул покойник.

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Взметнулась пыль, кисть отлетела и попала в легаша, паук подпрыгнул, фаллос задрожал, череп качнулся.

– Бедняга!

– О-хо-хо!

И как жахнет по крышке гроба остатком руки. Бутылки покатились по земле, крышка гроба открылась. Оттуда вылез старый жмурик-коротышка, в сюртуке, полосатых брюках и страшно злой.