Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

– Стрелять спокойнее! Прицел двести!

У него в руках полевой бинокль, в который он наблюдает за врагом.

– Господи, помилуй! – потрясенно говорю я.

Козоле уже пришел в себя от изумления.

– Что за идиотизм? – возмущается он.

Но лучше бы он этого не говорил. Предводитель, к которому присоединяются еще двое, рвет и мечет. Мягкий весенний воздух сгущается от сильных выражений.

– Молчать, подлые слюнтяи! Враги отечества! Грязные подонки, предатели!

Мальчики энергично одобряют. Один грозит нам слабым кулачком.

– Мы вам покажем, покажем! – кричит он высоким голосом.

– Трусы! – подключается второй.

– Пацифисты! – Это уже третий.

– Нужно расправиться со всеми большевиками, иначе Германия не будет свободной! – от зубов отскакивает у четвертого.

– Молодец! – Предводитель хлопает его по плечу и выходит вперед. – Прогоните их, ребята!

Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. В этом он все еще солдат: стоит приклонить голову, отключается тут же.

Он встает. Предводитель сразу останавливается. Вилли во все глаза смотрит на сборище и начинает хохотать.

– Это что, маскарад? – Потом понимает, в чем дело, и кричит предводителю: – Все правильно, нам вас очень не хватало! Да-да, отечество, вы одни его арендовали, правда? А остальные, значит, предатели? Странно, но тогда три четверти немецкой армии – предатели. Убирайтесь-ка отсюда, мыльные пузыри! Не могли оставить мальчишек в покое на пару лет? Они же еще ничего не соображают!

Предводитель отводит свою армию. Но лес он нам изгадил. Мы идем обратно к деревне. За нами, отбивая такт, раздается ритмичное: «Фронт хайль! Фронт хайль! Фронт хайль!» [8]

– Фронт хайль! – хватается за голову Вилли. – Сказали бы это кому-нибудь на фронте!

– Опять снова-здорово, – раздраженно говорит Козоле.

Рядом с деревней мы видим маленькую харчевню, где несколько столов уже выставлены на улицу. Хотя Валентину через час нужно к своему аттракциону, мы быстро садимся, чтобы не упустить это время: кто знает, когда еще соберемся…

Небо окрашивает бледный закат. У меня все не выходит из головы история в лесу.

– Господи, Вилли, – говорю я, – мы еще живы, только-только выбрались. Как это возможно, что есть люди, которые такое творят?

– Они всегда будут, – непривычно серьезно и задумчиво отвечает Вилли, – но мы тоже есть. И так, как мы, думает целая куча народу. Большинство, уж поверьте мне. Мне после этого – ну, вы понимаете, после Людвига и Альберта – чего только в голову не лезло, и я так думаю: каждый может делать что-то свое, даже если у него вместо головы репа. На следующей неделе у меня заканчиваются каникулы, надо обратно в школу, в деревню. Я даже рад. Хочу научить своих малышей, что такое отечество на самом деле. То есть их родина, а не политическая партия. А их родина – это деревья, поля, земля, не залихватские слова. Я тут пораскинул мозгами и решил, что нам уже достаточно лет, чтобы у нас была задача. Вот это моя задача. Не бог весть какая, признаю. Но с меня хватит. Я в общем-то не Гете.

Я киваю и долго на него смотрю. Потом мы уходим.

Шофер нас ждет. Автомобиль медленно едет по сгущающимся сумеркам.

Мы уже недалеко от города, зажигаются первые огни, когда к шуршанию колес примешивается протяжный, резкий горловой крик: по вечернему небу на восток тянется клин – стая диких гусей…

Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но осекается. Мы все думаем об одном и том же.

Город наваливается улицами и шумом. Валентин выходит. Потом Вилли. Потом Козоле.

Я целый день бродил по лесу и, усталый, завернул на маленький постоялый двор, попросив комнату на ночь. Постель готова, но спать не хочется. Я сажусь к окну и слушаю шорохи весенней ночи.

Из-за деревьев крадучись наползают тени, из леса доносятся крики, как будто там раненые. Я спокойно, трезво смотрю в темноту, потому что больше не боюсь прошлого. Я смотрю ему прямо в погасшие глаза, не опуская взгляда. Я даже иду ему навстречу, отправляя мысли назад, в блиндажи и воронки; и, вернувшись, они уже не несут с собой страха и ужаса, напротив, силу и волю.

Я ждал грозы, которая спасла и вырвала бы меня оттуда, однако все произошло тихо, я даже ничего не почувствовал. Но произошло. Пока я корчился от отчаяния, думая, что все кончено, оно прорастало. Я думал, прощание – это всегда конец, а теперь знаю: зарождение – это тоже прощание. Это тоже значит уходить. И конца тут быть не может.

Часть моего существа служила разрушению, сражалась на стороне ненависти, вражды, убийства. Но во мне осталась жизнь, а это уже почти цель и путь. Хочу трудиться над собой, хочу быть готовым, хочу занять руки, мысли, хочу не надуваться индюком, а идти дальше, даже если иногда тянет остаться. Много нужно построить, исправить, есть над чем работать, есть что копать, доставая засыпанное землей в годы гранат и пулеметов. Необязательно каждому быть первопроходцем, понадобятся и руки послабее, силы поменьше. Там я буду искать свое место. Тогда мертвые умолкнут, и прошлое будет не преследовать меня, а помогать.