Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

Поезд трогается.

– Адольф, – еще быстро говорю я в окно, – я так хорошо тебя понимаю, ты даже не представляешь себе, как хорошо.

Он возвращается один, полем, к своему дому.

В десять часов звонок на большую перемену. Я давал урок в старшем классе. И теперь четырнадцатилетние несутся мимо меня на свободу. Я смотрю на них из окна. За несколько секунд они меняются до неузнаваемости, сбрасывают школьные оковы и вновь обретают свежесть и непринужденность, свойственные их возрасту.

Когда они сидят передо мной на скамьях, то не настоящие, есть в них что-то то ли от лицемеров и карьеристов, то ли от подлиз и бунтарей. Такими их воспитали семь лет учебы. Естественные, искренние, наивные, как детеныши животных, они пришли в школу с лугов, оторвавшись от игр и грез; сначала среди них действовал простой закон всего живого: самый сильный, самый энергичный становился лидером, за которым шли остальные. Но вместе с еженедельными порциями школьных знаний им постепенно привили другой, искусственный, оценочный закон: отличали, лучшим считали того, кто усерднее прочих потреблял свою порцию. Остальным полагалось на него равняться. Ничего удивительного, что самые энергичные восставали. Однако и им приходилось приноравливаться, поскольку школьный идеал, как ни крути, хороший ученик. Но разве это идеал? Что выходило в истории из хороших учеников? В тепличных школьных условиях они проживают короткую ненастоящую жизнь, тем выше вероятность того, что впоследствии их уделом станут посредственность и угодливая незаметность. Историю двигали вперед только плохие ученики.

Я смотрю на играющих подростков. На школьном дворе заправляет энергичный кучерявый Дамхольт. Его движения упругие, плавные; в глазах азарт и задор; мышцы, жилы – все напряжено; и все подчиняются ему не задумываясь. Но через десять минут, сев на скамью, он превратится в ожесточенного строптивца, который плевать хотел на домашние задания и, скорее всего, останется на второй год. Под моим взглядом он скроит постную мину, а едва я отвернусь, начнет корчить рожи; если я спрошу его, не списал ли он сочинение, бодро соврет, а потом тут же плюнет мне сзади на брюки или при возможности подложит на стул кнопку. А вот первый ученик, который сейчас являет собой жалкое зрелище, в классе даже подрастет; Дамхольт, не зная ответа, в бешенстве будет ждать своей двойки, этот же в сознании собственного превосходства вытянет руку. Первый ученик знает все; он знает даже то, что он все знает. Но Дамхольт, которого я вообще-то должен наказать, мне в тысячу раз милее, чем образцовая бесцветность.

Я пожимаю плечами. Разве мне впервой? А на встрече полка у Конерсмана? Ведь тогда тоже человек как таковой вдруг перестал иметь значение, а важнее всего стала профессия, хотя раньше было совсем иначе. Я качаю головой. И что это за мир такой, в котором мы снова оказались?..

На дворе слышен только голос Дамхольта. А если попробовать товарищеское отношение учителя к ученику? – думаю я. Вдруг удастся наладить взаимопонимание и кое-чего избежать? Хотя нет, конечно, это заблуждение. Я ведь помню нас самих: юность всегда проницательна и неподкупна. Ее отличает сплоченность рядов, она не сентиментальна и образует для взрослых непроницаемую стену. К ней можно приблизиться, но слиться с ней нельзя. Если уж вас изгнали из рая, обратной дороги нет. Существует закон возраста. Дамхольт лишь хладнокровно и умело использует такое товарищеское отношение. Может, даже продемонстрирует некую искренность, что не помешает ему при необходимости пустить в ход свое преимущество. Учителя, полагающие, что понимают чувства молодежи, витают в облаках. Юность вовсе не хочет быть понятой; она хочет лишь оставаться такой, какая есть. Взрослый, слишком настойчиво пытающийся с ней сойтись, ей так же смешон, как если бы надел детский костюмчик. Мы-то можем понимать чувства молодежи, а вот она не собирается никого понимать. И в этом ее спасение.

Звенит звонок. Перемена закончилась. Дамхольт нехотя становится в очередь, чтобы войти в класс.

Я иду по деревне в сторону пустоши. Впереди бежит Вольф. Вдруг с какого-то двора стремительно выбегает дог и набрасывается на него. Вольф не мог его видеть, поэтому догу удается с ходу повалить моего пса. Через долю секунды передо мной уже дикий клубок пыли, сцепившихся собачьих тел и бешеного рычания.

Из дома выбегает крестьянин с дубиной.