Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

– Ну, с этим вроде разделались, а?

– Покончено, – подтверждает Вестерхольт.

И впрямь покончено! Мы забыли все, и добавить тут больше нечего. То, чему нас научили Бетке и Козоле, мы не забудем.

После обеда за мной заходят Альберт и Людвиг. Мы решили навестить нашего товарища Гизеке. По дороге встречаем Георга Раэ. Он идет с нами, потому что тоже знает Гизеке.

День ясный. С холма, где находится здание лечебницы, открывается вид на просторные поля. Там под надзором служителей в форме работают группы психов в полосатых бело-голубых куртках. Из окна правого флигеля раздается пение. «На брегах родимой Зале…» Это, вероятно, пациент. Странно слышать из-за решетки: «Мимо мчатся облака…»

Гизеке вместе с другими больными лежит в большом зале. Когда мы входим, кто-то из них визжит: «В укрытие! В укрытие!» – и лезет под стол. На него никто не обращает внимания. Гизеке тут же идет нам навстречу. У него осунувшееся, желтое лицо, подбородок заострился, уши торчат, и из-за этого он выглядит намного моложе, чем раньше. Только глаза неспокойные, старые.

Не успели мы с ним поздороваться, как он оттаскивает нас в сторону с вопросом:

– Какие новости?

– Да никаких, – отвечаю я.

– А фронт? Мы взяли наконец Верден?

Мы переглядываемся.

– Уже мир давно, – убаюкивает Альберт.

Гизеке смеется. Неприятный, блеющий смех.

– И все-таки смотрите, не попадитесь! Вас просто хотят обдурить. Только и ждут, что вы высунетесь, а потом хвать, и на фронт. – И загадочно добавляет: – До меня-то им не дотянуться!

Гизеке жмет нам руку. Мы озадачены, поскольку думали, что он будет скакать обезьяной, беситься, корчить гримасы или, по крайней мере, все время трястись, как попрошайки на улицах. А он, улыбаясь кривой, скорбной улыбкой, вместо этого спрашивает:

– Что, думали, будет иначе?

– Да ты совершенно здоров, – говорю я. – Что вообще у тебя?

Он проводит рукой по лбу.

– Голова болит. Затылок давит, как тисками. А потом еще Флёри…

В битве за Флёри его засыпало, и он много часов пролежал еще с одним, балкой его лицо втиснуло тому в ногу, которая была распорота до самого живота. У того голова была свободна, и он орал, всякий раз при этом обдавая лицо Гизеке волной крови. Постепенно кишки из живота того, другого, вылезли настолько, что Гизеке начал задыхаться. Чтобы время от времени глотнуть хоть немного воздуха, ему приходилось запихивать их обратно, и тогда раздавался глухой рык.

Он рассказывает об этом толково, последовательно.

– И так каждую ночь, я задыхаюсь, а палата до потолка набита склизкими, белыми окровавленными змеями.

– Но если ты все понимаешь, значит, можно что-то сделать? – спрашивает Альберт.

Гизеке качает головой.

– Все бесполезно, даже когда я не сплю. Они наползают, как только начинает темнеть. – Его бьет дрожь. – Дома я выпрыгнул из окна и сломал ногу. Тогда меня и привезли сюда. – Через какое-то время он спрашивает: – А вы что делаете? Экзамены уже сдали?

– Скоро, – отвечает Людвиг.

– На мне, наверно, уже можно ставить крест, – мрачно говорит Гизеке. – Такого к детям не подпустят.

Человек, который кричал «В укрытие!», подкрадывается сзади к Альберту и дает ему подзатыльник. Альберт вскидывается, но берет себя в руки.

– Годен! Годен! – хохочет тот, просто заходится от смеха, но вдруг становится серьезным и тихо отходит в угол.

– Вы можете написать майору? – спрашивает Гизеке.

– Какому майору? – удивляюсь я, но Людвиг пихает меня в бок, и я спохватываюсь: – А что ему написать?

– Чтобы он дал мне разрешение поехать во Флёри. – Гизеке все больше возбуждается. – Это поможет, точно. Сейчас там, конечно, тихо, а я помню, только когда там дым стоял коромыслом. Я дойду Долиной Мертвых мимо Мерзлой Земли до Флёри, не услышу ни одного выстрела, и все пройдет. И я наконец успокоюсь, как вы думаете?

– Оно и так пройдет, – говорит Людвиг, сжимая Гизеке локоть, – ты только должен это хорошенько усвоить.

Гизеке смотрит в никуда.

– Все-таки напишите майору. Меня зовут Герхард Гизеке, с одним «к». – Глаза у него без выражения, как у слепого. – Принесите мне немного яблочного мусса? Так хочется яблочного мусса.

Мы обещаем принести все, что его душе угодно, но он нас уже не слышит, стоит с отсутствующим видом. Когда мы собираемся уходить, он встает и отдает Людвигу честь, затем, моргая пустыми глазами, садится за стол.

В дверях я еще раз оборачиваюсь. Гизеке вдруг вскакивает, как будто проснулся, и подбегает к нам.