Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Поздравляю, Гольдбах! – сказал Штайнер. – Сегодня вы впервые были на высоте! Не сделали ни одной ошибки, действовали спокойно и обдуманно. А подсказка жестом насчет спички, спрятанной в бюстгальтере! Великолепно! Не всякий додумался бы…

Гольдбах с благодарностью посмотрел на него:

– Я и сам не знаю, как это получилось. Внезапно на меня нашло какое-то просветление. Погодите, из меня еще выйдет хороший медиум. С завтрашнего дня возьмусь придумывать новые трюки.

Штайнер рассмеялся:

– Ладно, давайте чокнемся по случаю радостного события.

Он достал бутылку абрикосовой водки и налил в рюмки.

– Прозит [38], Гольдбах!

– Прозит!

Гольдбах поперхнулся и поспешно поставил рюмку на стол.

– Простите меня, – сказал он, – но я уже отвык… Если вы не возражаете, я пойду.

– Ради Бога! Здесь нам делать больше нечего. Но хоть допейте свою рюмку.

– Да, охотно. – Гольдбах послушно выпил.

Штайнер подал ему руку.

– И пожалуйста, не надо слишком изощренных способов подсказки, а то я ничего не смогу отыскать.

– Нет-нет, не беспокойтесь.

Быстрым шагом Гольдбах направился по центральной аллее в город. Он чувствовал себя легко, словно избавился от тяжкого груза. Но легкость эта была безрадостной, точно его накачали воздухом, точно воля его превратилась в некий газ, неуправляемый и отданный на милость любому дуновению.

Он пришел в свой пансион.

– Моя жена дома? – спросил он горничную.

– Нет. – Девушка рассмеялась.

– Почему вы смеетесь? – удивленно спросил Гольдбах.

– А почему бы и нет? Разве смеяться запрещено?

Гольдбах посмотрел на нее невидящими глазами.

– Этого я не хотел сказать, – пробормотал он. – Смейтесь себе на здоровье.

Он прошел по узкому коридору в свою комнату и стал вслушиваться. Ни шороха. Он тщательно причесал волосы и почистил костюм; затем постучался в смежную комнату, хотя уже знал от горничной, что жены нет. Но может, она вернулась тем временем, подумал он. Может, девушка просто не заметила ее. Он снова постучался в дверь. Никто не откликнулся. Осторожно нажав на ручку, он вошел в комнату жены. У зеркала горел свет. Он уставился на него, как матрос на маяк. Сейчас придет, подумал он. Иначе не горел бы свет.

Где-то в костях, накачанных воздухом, в вихре серого пепла, метавшегося по жилам, он чувствовал: она не вернется. Он понимал это подсознательно, но мозг, пропитанный страхом, цеплялся за бессмысленные слова: она должна вернуться, – иначе не горел бы свет…

Затем он обнаружил, что комната опустела. Щетки и баночки с кремом перед зеркалом исчезли; створка шкафа стояла полуоткрытой, и в темном отверстии не пестрели розовые и пастельные краски ее платьев; шкаф зиял чернотой, опустошенный и брошенный. В комнате еще слышался слабый и такой знакомый аромат, но и он уже улетучивался, становясь воспоминанием и каким-то предощущением грядущей боли. Потом он увидел письмо и удивился, что так долго не замечал его – оно лежало на середине стола.

Долго он не решался его вскрыть. Все и без того было ясно – к чему читать? Наконец он разрезал конверт шпилькой для волос, забытой на кресле. Он стал читать, но слова не проникали сквозь корку льда, облекавшую мозг; они оставались мертвыми. Это были случайные слова из какой-нибудь газеты или книги, слова, не касавшиеся его. Даже шпилька от волос и та казалась ему более живой.

Гольдбах спокойно сидел в кресле, ожидая боли и удивляясь, что она не приходит. Он испытывал какую-то ни с чем не сравнимую притупленность всех чувств. Знакомое ощущение – так бывало в тревожные минуты перед сном, когда он принимал слишком большую дозу брома.

Он просидел долго, не шевелясь и разглядывая свои руки; они лежали на коленях, словно белые, мертвые животные; бесчувственные подводные существа с пятью вялыми щупальцами. Они не принадлежали ему. Да и он сам уже не принадлежал себе, а превратился в тело какого-то другого человека, чьи глаза обращены внутрь в недвижном созерцании собственной прострации, время от времени пронизываемой внутренней дрожью.

Наконец он встал и вернулся в свою комнату. Здесь он посмотрел на галстуки, разбросанные на столе. Взяв ножницы, машинально принялся разрезать эти пестрые лоскутки, полоску за полоской. Отрезанные куски он не бросал на пол, а педантично подбирал левой рукой и укладывал на столе кучку разноцветного тряпья. Вдруг он понял, что совершенно автоматически занимается какой-то ерундой, отложил ножницы в сторону и тут же забыл о галстуках. Пройдя на негнущихся ногах по комнате, он примостился в углу на полу. Так он сидел, то и дело потирая руки, как глубокий старик, усталый и озябший, у которого уже нет сил, чтобы как следует согреться.