Владимир Набоков - Стихи

С. 280–287. 1–18.– Приводимые в тексте романа «Дар» (1937–1938) фрагменты стихотворений из сборника его протагониста Федора Годунова-Чердынцева «Стихи» (вышедшего, в романной хронологии, в 1926 г.), который сам Федор, воображая возможную внимательную и доброжелательную рецензию на книгу, характеризует следующим образом: «… около пятидесяти двенадцатистиший, посвященных целиком одной теме – детству. <���…> При набожном их сочинении автор, с одной стороны, стремился обобщить воспоминания, преимущественно отбирая черты, так или иначе свойственные всякому удавшемуся детству: отсюда их мнимая очевидность; а с другой – он дозволил проникнуть в стихи только тому, что было действительно им, полностью и без примеси: отсюда их мнимая изысканность. Одновременно ему приходилось делать большие усилия, как для того, чтобы не утратить руководства игрой, так и для того, чтобы не выйти из состояния игралища. Стратегия вдохновения и тактика ума, плоть поэзии и призрак призрачной прозы – вот определения, кажущиеся нам достаточно верными для характеристики творчества молодого поэта» ( Набоков IV . C. 196–197). Два года спустя Федор вспоминает эти свои стихи – некоторые, «например о велосипеде или дантисте», ему вспоминать «совестно», «но зато было и кое-что живое и верное: хорошо получился закатившийся и найденный мяч, причем в последней строке нарушение рифмы (словно строка перелилась через край) до сих пор пело у него в слухе, все так же выразительно и вдохновенно» (там же. С. 336).

С. 281. «…И снова заряжаешь ствол…»– Сильная аллитеративность стихотворения на «з», «ж», «р» представляет собой концентрированный дублет вводящего его прозаического пассажа, наглядно представляющего порождение стихотворения: «Как удивительно такие слова, как „сражение“ и „ружейный“, передают звук нажима при вдвигании в ружье крашеной палочки… которая затем, с треском попадая в золотую жесть кирасы (следует представить себе помесь кирасира и краснокожего), производила почетную выбоинку» ( Набоков IV . С. 201).

С. 282. «…Под лестницею винтовой…»– В тексте романа за этим фрагментом стихотворения следует пространный каталог находившихся в буфете экзотических предметов: вначале точность их характеристик представляется специфической принадлежностью именно прозы: «…ожерелье из волчьих зубов, алматолитовый божок с голым пузом, другой фарфоровый, высовывающий в знак национального приветствия черный язык…», однако к концу фраза скатывается в «ад аллигаторских аллитераций» и межъязычных каламбуров, представляющих собой черновой материал поэзии: «серебряная брошка с бирюзой, лампада ламы <���…> как с немецких вод перламутровый Gruss…» ( Набоков IV . С. 202).

С. 288. «Благодарю тебя, отчизна…»– В романе подробно представлен процесс сочинения Федором Годуновым-Чердынцевым этого, одного из ключевых для романа, текстов: «Но что мне внимание при жизни, коли я не уверен в том, что до последней, темнейшей своей зимы, дивясь, как ронсаровская старуха, мир будет вспоминать обо мне? А все-таки! Мне еще далеко до тридцати, и вот сегодня признан. Признан! Благодарю тебя, отчизна, за чистый… Это, пропев совсем близко, мелькнула лирическая возможность. Благодарю тебя, отчизна, за чистый и какой-то дар. Ты как безумие… Звук „признан“ мне, собственно, теперь и не нужен: от рифмы вспыхнула жизнь, но рифма сама отпала. Благодарю тебя, Россия, за чистый и… второе прилагательное я не успел разглядеть при вспышке – а жаль. Счастливый? Бессонный? Крылатый? За чистый и крылатый дар. Икры. Латы. Откуда этот римлянин? Нет, нет, все улетело, я не успел удержать» ( Набоков IV . С. 216). О возникающих здесь как будто помимо сознания вымышленного сочинителя аллюзиях к выражению «бессмертный дар» из сонета П. Ронсара, в 1922 г. переведенного Набоковым, и о незавершенных набросках Пушкина, в которых встречается сдвиг «икры, латы», см. в статье А. Долинина «Три заметки о романе „Дар“» (Истинная жизнь писателя Сирина. С. 231–239). Почти через тридцать страниц Набоков возвращает Федора к сочинению этого стихотворения: засыпая, «Федор Константинович рискнул повторить про себя недосочиненные стихи», и они снова задергались «жадной жизнью, так что через минуту завладели им, мурашками пробежали по коже, заполнили голову божественным жужжанием, и тогда он <���…> предался всем требованиям вдохновения. Это был разговор с тысячью собеседников, из которых лишь один настоящий, и этого настоящего надо было ловить и не упускать из слуха. Как мне трудно и как хорошо… И в разговоре татой ночи сама душа нетататот… безу безумие безочит, тому тамузыка тотот…» (там же. С. 241–242). Спустя «три часа опасного для жизни воодушевления и вслушивания» Федор наконец «выясняет» окончательный текст стихотворения, который и представлен в сборнике С1979 . О целом комплексе поэтических подтекстов (от классических – XLV строфа 6-й главы «Евгения Онегина» и «Благодарности» Лермонтова) до современных эмигрантских («Благодарность» Д. Кнута, «За все, за все спасибо. За войну…» Г. Адамовича) неназванного, но ключевого слова и понятия этого стихотворения и всего романа – «дар» см. в упомянутой статье А. Долинина и его комментарии к роману ( Набоков IV . С. 652).