Анатолий Алексин: Сволочи

– Когда ты обязана быть дома? – с мнимым хладнокровием начал отец.

– Когда захочу! – ответила Клара.

– Это хамство, – все с той же предгрозовой выдержкой промолвил отец.

– Зачем же так? – возразила мама. Она не видела затяжного поцелуя между дверьми.

– А затем! – распаляясь и не очень вразумительно объяснил ей отец. Он был сосредоточен на дочери: – Пойми, когда вы вдвоем, у него совершенно иные намерения, чем у тебя.

– У меня намерения те же самые.

– Я заставлю тебя опомниться… Вас разделяют чуть ли не шесть лет. Это в твою пору – целая пропасть, куда ты вот-вот угодишь.

– Нас не разделяет ничто. А все только соединяет! – продолжала дерзить сестра. – Знаешь, есть такое понятие – «близость»? Душевная и иная…

– Ты и об иной тоже заговорила?! – Отец судорожно настроил приемник на еще большую громкость. И повернулся к маме: – Если б ты видела, что происходило сейчас в подъезде? Представить себе не сможешь.

После этого мама, судя по ее лицу, представила себе нечто худшее, чем было на самом деле.

– Кларочка, как же так?

Отец не догадывался, что он у Клары «в руках». И словно напрашивался, чтоб она свои руки сомкнула. Он боялся, что Клара угодит в пропасть, а сам уже почти угодил в капкан. Это напоминало битву. И отец выглядел воином, который сражался за безопасность своего противника. Я хотел удержать его, остановить. Но не знал, как это сделать. Клара притаилась, зажалась. Она изготовилась захлопнуть капкан.

– Если ты еще раз посмеешь… – взялся предупреждать отец.

Сестра, я знал, была дороже ему, чем мы с мамой. Потому и был он к ней беспощаден:

– На днях я с ним встречусь. А ты не встретишься с ним больше ни разу. Хоть бы ты меня умоляла, рыдала…

– Как рыдала и колотилась у тебя на груди та женщина с кудряшками? Вспомни бульвар…

– Зачем же так? – прошептала мама. Она, которая тоже была «на крючке», взглянула на крюк, удерживавший люстру под потолком. Точно проверяла, выдержит ли он и ее.

Отец безмолвно проглотил две пилюли: одну из уст дочери, а другую – из своего пузырька.

Потом он, не глядя, нащупал на кухонном столике сигареты, вышел на лестничную площадку и закурил.

…С той полуночи родители наши стали спать врозь: отец на диване в столовой, а мама – в спальне.

Они и по сию пору так спят. Хоть Клара давно уже забыла про бывшего своего студента, без которого не хотела жить.

Зато я в десятом классе – опять в десятом – надумал жениться. И наконец-то понял свою сестру Клару, как, быть может, никто другой! Сверстница Майя из соседнего дома лишила меня сна, покоя и, по мнению мамы, рассудка. «Моя Майя! Майя моя…» – Эти словосочетания меня завораживали. Воспитательные обязанности (до той полуночной «кухонной разборки») у нас были четко распределены: отец защищал от моральных падений Клару, а мама остерегала меня. Мне, таким образом, было гораздо легче. После же той «разборки» отец, мне чудилось, стал ниже ростом. Точнее, пригнулся… Сперва перед Кларой, а потом и перед всей жизнью. Две фразы сестры (и всего-то две!) лишили его в нашей семье права голоса… Он изредка, мимоходом говорил о своей фирме, о политике, о погоде на улице, но о погоде в нашем доме – уже никогда. Не выражал протестов, как это случалось раньше, и осуждений неправедности, будто она вообще исчезла. И ни на что он не жаловался. Хотя мог бы, к примеру, предъявить претензии физическому своему недугу. Прежде породистая внешность противоречила его нездоровью, но вдруг стала полностью соответствовать. О мужественной неотразимости напоминали лишь фотографии. Из-за двух Клариных фраз? Они подхлестнули отцовский недуг и его обнажили. Клара с рождения была на отца похожа. Но на того, прежнего, с осанкой, которую она еще не успела отнять.

А я, как считалось, был похож одновременно на маму и папу. Кажется, это осталось единственным, что их, как некогда, объединяло.

Мама слыла нежной и женственной. Даже меня, своего подопечного, она не наставляла, а лишь уговаривала… как, думаю, уговаривала маленьких своих пациентов быть умниками и не бояться, потому что «больно не будет». Женщины – именно женщины! – взахлеб объявляли маму «неотразимой». Потому, наверное, что «неотразимость» ту им не приходилось «отражать» и она не была агрессивной. Ее не следовало опасаться. И еще отмечали, что мама, не желая того, обволакивала своим голосом. Голос ее можно было слушать и получать удовольствие вне зависимости от того, что мама произносила. Он воздействовал сам по себе. И вот этим покоряющим голосом мама сказала: